Он, в отличие от нее, был просто счастлив, пил со всеми поздравлявшими и к концу банкета хорошо набрался. В эту ночь вздохов она не услышала — спал, как младенец.

Утром их проводили в Москву. Приехав домой, они пообщались с дочкой и, когда она, довольная, отправилась в детскую со своими новыми платьями, джинсами и игрушками, завалились спать — Калерия едва держалась на ногах после третьей бессонной ночи.

Она проснулась первой и сразу пошла в кабинет — посмотреть почту. Сначала взяла «Правду» и на первой полосе сразу нашла то, что ожидала увидеть, — статья называлась «Перевертыш». Заметив мелькнувшую фамилию, она в панике схватила другие газеты — и «Известия», и «Литгазета», и «Советская культура», и даже «Труд» поместили о нем статьи, состязаясь в уничтожающих названиях.

Она налила себе крепкого кофе и села читать. Обвинения были жуткие, бредовые, в духе небезызвестных кампаний тридцать шестого и сорок восьмого годов — конструктивное раболепие, поддельный язык, упрощенческий примитивизм, почему-то — клеточный аморализм… Она читала дальше, подчеркивая новые определения соревнующихся писак — пессимизм, бездуховность, экспрессионистски-болезненная преувеличенность, субъективные рефлексии, интонационная отвлеченность и бездушие и, конечно же, до кучи, дежурные — пресмыкание и низкопоклонничество перед Западом.

«Правда» установочно ставила вопрос ребром — о целесообразности пребывания автора опуса в рядах Союза композиторов и о запрещении дальнейших поездок Загорского за границу. Тут же припоминался и его давний грех — нечленство в партии. «Известия» также выражали сомнение в его способности достойно представлять страну за рубежом. «Советская культура» была недовольна отрывом от масс и потерей чувства реальности. «Труд» негодовал бесхитростно — анархия, зарвался, развлекается на народные денежки, как хочет, да еще и плюет в колодец, из которого пьет.

И единодушие, и тон, и объем разгромных статей давали понять — все это не случайно, не просто критика, но начало планомерной кампании, продуманной травли. Кому же они так помешали, когда и где перешли дорожку?

Заглянув в спальню, она увидела, что Сергей продолжает безмятежно спать, и ей стало жаль будить его — пусть побудет триумфатором несколько лишних минут. Прятать газеты она не будет, да скоро, конечно, затрезвонит телефон и придется давать объяснения.

Калерия успела перечитать статьи еще раз, когда услышала бодрое пение, доносящееся из кабинета, и поняла, что муж проснулся и спустился вниз. В прекрасном настроении, под впечатлением недавнего успеха, он с раскрытыми объятиями вошел в кухню, напевая свой последний романс на стихи Поля Верлена в переводе Пастернака:

И в сердце растрава.

И дождик с утра.

Откуда бы, право.

Такая хандра?

После этих строк вступление уже не требовалось, и она, разжав его объятие, без обиняков сказала:

— Почитай и поймешь, откуда.

Зазвонил телефон. «Началось», — с тоской подумала она и сняла трубку. Это был отец. Не здороваясь, он загремел:

— Что он там у тебя устроил?! Во что вляпался?! А ты что варежку разинула? Первый день, что ли, на свете живешь?

Она, заикаясь, объяснила, что ничего особенного не случилось, он просто сверх программы сыграл свою старую вещь, единственную в этой манере, он больше ничего подобного не писал и писать не собирается… Она сейчас же позвонит дяде, все объяснит и попросит его помочь…

— Ты что, с ума сошла? И не думай звонить, здесь он тебе не только не помощник, но и наоборот…

— Почему наоборот? Он никогда не отказывался…

— Да поймите же вы, ты и твой удалой муженек, что и на старуху бывает проруха, дядя сейчас сам в дерьме — случайно не врубился и вляпался, по одному делу оказался в контрах с самим Сусликом, который его и раньше не жаловал и всегда ждал, чтобы братишка подставился…

— Да что же случилось?!

— Это — не телефонный разговор, я сказал тебе главное — откуда ветер дует…

Все сразу объяснилось. Да, хуже — не придумаешь, добро на травлю дал сам «серый кардинал»…

Это было опасно, его хватка всем была известна. «Все-таки тут не сталинский жим, — подумала она. — Времена уже не те, поэтому особенно дрожать, наверное, не стоит, но хорошо бы провентилировать начальство и заручиться какой-нибудь высокой поддержкой».

Она начала лихорадочно обзванивать знакомых, надеясь что-нибудь прояснить и найти нужный ход, а заодно и узнать их реакцию.

Неодобрение было таким всеобщим, что она опешила. Основная масса захлебывалась от осуждения — сошли с ума, перестали быть реалистами, подвели Союз композиторов под монастырь, подставились, зарвались, теперь всем снова — хана, снова начнут усиленно бдить и последовательно зажимать…

Надо же было так завидовать и ненавидеть их, чтобы не удержаться и с ходу влиться в общий хор, извергая столько желчи! Гуляев и Портновский, его дружки-соперники, якобы сочувствуя, в долгих телефонных беседах с нескрываемым удовольствием смаковали суть самых авторитетных приговоров и приводили цветистые высказывания представителей разных музыкальных кланов и группировок, включая околомузыкальные круги. Изображая свою с ним солидарность, они заявились в Новодворье — на их невозмутимых лицах читалось тайное удовлетворение сложившейся ситуацией. От вынесенных из кулуаров новых подробностей становилось совсем уж не по себе, но, видя это, они еще больше вдохновлялись и с просветленными лицами и с новой волной напускного негодования начинали выразительно цитировать особенно запомнившиеся им — не поленились выучить! — целые абзацы из газетных борзописцев.

Избиение началось сразу — уже во второй половине дня позвонил Барсуков и сообщил об отмене концертов в ЦДРИ; на следующий день было отменено выступление в Зале Чайковского и авторский концерт в Консерватории. Еще через день — звонок из Ленинградского малого зала филармонии, потом отменили запись на радио его камерных циклов — все под благовидными предлогами.

Начальник отдела внешних сношений Минкульта позвонил лично и предлогами обременять себя не стал — сказал без вступления, что в свете происшедшего не видит оснований для гастрольных поездок Загорского за рубеж и все его поездки аннулируются на неопределенное время.

Разделались быстро — за неделю все было кончено… Он оказался не у дел и почти в полной изоляции.

Удивляться скорости, с какой была произведена экзекуция, она не стала, потому что считала — нечему… Времена хоть и поменялись, но привычки-то остались прежними, ведь людишки у власти были те же самые.

Не все оказались трусами и прихлебателями — на проработке его в ЦДРИ, куда он не пришел, загремев в больницу с резким обострением хронического гастрита, раздавались и трезвые голоса, а кое-кто даже выступил в его защиту, но это потонуло в истошных воплях тех, кто жаждал немедленной расправы.

Однако исключать его было неоткуда — в партии он не состоял. Изгонять тоже — официального поста он в это время не занимал, а из композиторского Союза выпирать было как-то неудобно — все-таки в свое время он находился там на высоких постах, да и в свете приближающегося международного конкурса имени Чайковского в Москве было неразумно давать западным музыкантам зацепку для критики лучшей из систем. Заклеймив позором и выпустив пар, сошлись на том, чтобы поставить на вид, запретить зарубежные гастроли и преподавание в Консерватории.