Короче говоря, я полностью утратил всякую осторожность. Я понимаю, что это выглядит как абсолютная глупость, но жизнь, прожитая осторожно, – это сплошная серая скука и тоска. Все действительно осторожные и предусмотрительные люди, каких я только встречал, это сплошь жалкие, тухлые и убогие ничтожества, тогда как те, кто не признавал никакой осторожности и сдержанности, прожили интересную жизнь, пусть даже и короткую.

Прошло немного времени, и девица, которая нас обслуживала – или другая, но очень похожая, – уже сидела у меня на коленях, а одетый фавном юноша занимал место рядом с Гипатией. Они пели, кидали нам в рты виноградины, поскольку подобные вольности были здесь вполне уместны. Я научился пить за чье-то здоровье многими новыми для меня способами, узнал бесконечное количество новых греческих тостов, о существовании которых никогда не подозревал. Универсальный язык этот греческий.

В какой-то момент в ходе этой ночи я обнаружил, что стою позади Гипатии, положив ладони на ее совершенные бедра, а кто-то другой держит за бедра меня. Это могло бы меня встревожить, но тут выяснилось, что мы все танцуем танец журавля под управлением аргосских юношей и девушек. Подобно птице, чьим именем он назван, этот танец – некая смесь грациозных и неуклюжих движений. Гипатия делала одно движение, грациозное, я другое, неуклюжее. Я ведь никогда раньше не танцевал. Римляне никогда не танцуют, если не принадлежат к числу жрецов, исполняющих религиозные пляски и обряды. Мне уже начинало казаться, что эти греки придумали очень славное развлечение.

Луна уже почти опустилась, когда веселящаяся толпа вывалилась из «Дафны» и начала взбираться вверх по спиральной дорожке Панеума. Живые существа мелькали среди бронзовых статуй, прыгали, скакали и исполняли прочие освященные временем ритуалы. В самый разгар этих утомительных кульбитов многие расставались со своими одеждами вместе с моральными запретами и чувством приличия.

Добравшись до святилища, мы принялись петь традиционные гимны Пану на аркадском диалекте. Моргающий свет факелов играл отблесками на бронзовой статуе бога – и мне даже показалось, что он улыбается, и это настоящая улыбка, а не та фальшивая гримаса, что мы видели у Баала-Аримана. Женщины навешивали свои гирлянды на шею статуи и на его огромный фаллос, а несколько дам в масках просили его помочь им зачать ребенка. И если пыл их страстных молитв мог и впрямь помочь, они все непременно после этой ночи будут вынашивать двойняшек.

Возвращаться с Панеума во дворец было легко, однако мне было грустно снова там оказаться. Я устал от заговоров и интриг, и дворец, несмотря на всю его роскошь, казался мне мрачным местом после этой волшебной ночи, проведенной в «Дафне».

– Я должна покинуть тебя здесь, – проговорила Гипатия, когда мы подошли к воротам. – Мой покровитель устроил меня в доме неподалеку отсюда. В палатах парфянского посольства женщинам пребывать запрещено.

– Как ты найдешь меня завтра? – спросил я, не желая с нею расставаться, наплевав на все свои инстинкты.

Она сдвинула назад маску и бросилась в мои объятия, мы стали целоваться. Мне казалось, что в моих руках мешок, заполненный крутящимися угрями, и сейчас я был готов пронести ее в ворота и воспользоваться ее предложением, которое отклонил в Некрополе. Но Гипатия вдруг отстранилась, положив палец на мои губы.

– Уже слишком поздно, наше время истекло. Но разыщи меня завтра вечером. Человек, имеющий много друзей, может свободно передвигаться по дворцу, а друзей у меня великое множество. Я принесу свиток, а ты поможешь мне устроиться в Риме.

– Я уже дал тебе слово, – сказал я.

– Тогда спокойной ночи. До завтра. – После этих слов афинянка повернулась и исчезла в ночи.

Вздохнув, я зашаркал к воротам. Тут я вспомнил, что надо бы снять маску, стащил ее с лица и сунул под тунику. Стражник у ворот сонно отдал мне честь в ответ на мое сонное же приветствие. Дворец выглядел столь же безжизненно, как Некрополь. Я с трудом пробирался по его искусно выложенным мостовым.

Посольство больше походило на заброшенное кладбище. Здесь я не обнаружил вообще никаких признаков жизни, не видать было даже полусонных рабов. Меня это несказанно обрадовало. Я был уверен, что сейчас о моем уходе уже стало известно, и это наверняка подтвердило самые скверные опасения Кретика. Я бесшумно пробрался в свои комнаты, сбросил плащ на пол, со звоном швырнул оружие на стол, но потом передумал и запер все это в свой сундучок. Маску я повесил на стену.

Тунику я оставил валяться там, где она упала, вычесал из волос виноградные листья, прежде чем рухнуть в постель. Это был один из самых насыщенных и полных событий дней в моей жизни. Неужели все началось с моего посещения храма Баала-Аримана? Сейчас мне казалось, что это произошло несколько недель назад. Мне еще удалось разгадать замысловатый трюк, устроенный Атаксом, я невредимый выбрался из Ракхота, хотя это привело к беспорядкам на Соляном рынке.

Потом были вечер и ночь, они начались в городе мертвых и завершились в настоящем, как в Аркадии, празднике плодородия. Даже при своем крайне склонном к авантюрам характере, я отнюдь не привык к столь быстрым и многочисленным переменам мест и обстоятельств. Да, здесь смерть принимала множество разных обличий и таилась во многих местах, но, по крайней мере, смерть от скуки в этом городе мне не грозила.

Воспоминания о Гипатии так и крутились у меня в голове, лишая спокойствия и уверенности в себе, но я помнил, что увижу ее снова завтра вечером. Возможно, в городе найдутся еще какие-нибудь другие виды экзотических и даже порочных развлечений, в которых мы с нею могли бы принять участие. И, возможно, то, что она намеревалась принести, поможет мне выяснить все тайны, окружающие смерть Ификрата.

Я был очень доволен прошедшим днем и будущими перспективами. Поэтому, как только моя голова коснулась подушки, я провалился в сладостный сон. И это было только к лучшему, ведь когда я открыл глаза, рядом со мной лежала мертвая женщина.

Я никак не мог понять, почему мне в ухо кукарекает целый легион петухов. Не может ведь быть, чтобы эти псевдоегипетские македонцы со всеми их странными вкусами и привычками держали во дворце целый птичник! Потом в голове начало проясняться, и я осознал, что это подняли жуткий шум посольские рабы. Помимо рабов тут были и евнухи, и их писклявые завывания будто застревали у меня в голове острыми пиками. Да что такое случилось, что они так разорались?!

Я с трудом уселся на кровати, протирая глаза и пытаясь сфокусировать взгляд. Я понимал, что у меня тяжкое похмелье, которое заставляет думать, что пока я спал, боги отняли у меня юность. Во рту был жуткий вкус жженого вара. Это все смола, содержащаяся в греческом вине, она привнесла дополнительный элемент портовой мерзости в головную боль, мучающую меня, и сейчас мне казалось, что мой рот полон ошметками конопли и тягучего дегтя.

Я тупо уставился на раба, что стоял в дверях, тыкая в меня пальцем и что-то вереща по-египетски. Остальные спрятались за его спиной и пялились на меня, выкатив глаза.