Конечно, милиция старалась выявлять и прикрывать незаконную торговлю кокаином. Например, милицейская сводка сообщает, «что 25 ноября 1925 г. на территории 16-го отделения милиции, в комнате № 263 по Гатчинской ул., д. № 1/56, было обнаружено 33 порошка кокаина. Двое жильцов были задержаны»[385]. Однако, судя по всему, по-настоящему качественных результатов это не приносило. В конце концов, это было далеко не самое страшное и преследуемое преступление как в глазах милиции, так и нарушителей. Достаточно иронично эта мысль ретранслируется в романе А. Мариенгофа «Циники»: «Заглядываю мимоходом в освещенное окно стаpенького баpского особняка. Почему же окно не занавешено? Ах да, хозяин квартиры Эрнест Эpнестович фон Дихт сшил себе бpюки из фисташковой гаpдины. Эрнест Эрнестович фон Дихт был ротмистр гусарского Сумского полка. У сумчан неблагонадежные штаны. Фон Дихт предпочел, чтобы ВЧК его арестовала за торговлю кокаином». Торговля наркотиком была куда более безопасным занятием для «бывшего», чем возможные обвинения в контрреволюционной деятельности.

П.А. Васильев отмечает, что в 1925–1929 гг. наблюдалось усиление героинизма и распространение анаши («собачки»). Так, весной 1929 г. в Ленинградском трудпрофилактории 6,4 % содержавшихся в нем проституток нюхали кокаин или курили гашиш (анашу), причем происходило постепенное замещение первого наркотика вторым. По его мнению, это было вызвано скорее репрессивными, нежели медико-профилактическими мерами [386].

* * *

Если в первом Уголовном кодексе РСФСР не было никакой статьи, касающейся изготовления, сбыта или употребления наркотиков, то в УК 1926 г. появляется ст. 104, предусматривавшая ответственность за изготовление и хранение с целью сбыта и сбыт кокаина, опия, морфия, эфира и других одурманивающих веществ без надлежащего разрешения. Примечательно, что криминализация этого вида девиантного поведения была проведена тогда, когда масштабы наркотизации пошли на спад из-за свободной продажи водки. Тем самым наркотики попали в узкую социальную нишу криминального элемента, а общественность потеряла к ним интерес.

На состоявшемся в Ленинграде 25 октября 1926 г. диспуте о хулиганстве помощник губернского прокурора М.Л. Першин поделился со слушателями своим опытом выступления по проблеме хулиганства: «Я там не нашел невозможным рассказать про почтенного английского джентльмена, с именем которого связывается это слово, но какой-то местный доморощенный лингвист попытался объяснить, что слово „хулиган“ происходит от двух русских слов „хулить“ и „гадить“. Я не лингвист и не знаю, насколько он прав, но понял, что постановка его правильна, — так выясняют его не „глубокомыслящие“ философы, так выясняет его масса»[387].

Такое объяснение, данное «доморощенным лингвистом», во многом показательно — слово, по одной из ведущих версий пришедшее из-за границы, в России приобрело новые смыслы и коннотации. Более того, отношение советской власти и общества к хулиганам не было столь однозначным, как на буржуазном Западе.

Большевики видели в хулиганстве мелкобуржуазный пережиток[388]. Первый нарком здравоохранения Н.А. Семашко считал его «оборотной стороной рабства», проявлением «элементарных инстинктов», которые царизм сдерживал «тройными цепями»[389]. Заведующий юридическим отделом Верховного суда СССР, «совесть партии» А.А. Сольц подчеркивал, что нынешний хулиган — это «представитель крестьянской и рабочей молодежи, который свой переход из класса угнетенного в правящий понял лишь как наделение известными правами без обязанностей»[390]. Председатель антирелигиозной комиссии при ЦК ВКП(б) Е.М. Ярославский утверждал, что до революции хулиганство было следствием политического угнетения, а в постреволюционных условиях — недостаточной сознательности молодых рабочих, выходцев из деревни[391]. О хулиганстве как следствии национального проявления бескультурья и необразованности, культивировавшихся в царские времена, говорил профессор О.В. Оршанский: подвиги Гражданской войны истощили, «наступил новый психологический этап: нервное и физическое утомление, нехватка сил — и сквозь это утомление стало прорываться старое. Это старое открыло на время дорогу забытому недугу — хулиганству»; «гнет веков, от которого осталась лишь память о труде и неволя, — вот психологические корни озорства, уличного хулиганства»[392].

Желая развеять убеждение, что хулиганство было характерно только для низших слоев, авторы работ, включавших исторический очерк по истории появления хулиганства, подчеркивали, что оно было распространено и среди привилегированных слоев — офицерства, помещиков, купечества, в доказательство чего приводили примеры как из газет, так и из произведений русской классической литературы (Ноздрев из «Мертвых душ» Н.В. Гоголя или бурсаки в «Очерках бурсы» Н.Г. Помяловского)[393].

Подробному анализу хулиганство и его причины были подвергнуты наркомом просвещения А.В. Луначарским в докладе на тему «Упадочные настроения среди молодежи». В частности, он показал, что далеко не единичными были случаи, когда вчерашние уличные преступники становились преданными и сознательными борцами за революцию, ведь на путь преступления вставали из-за угнетения со стороны царизма: «Хулиган в бывшей царской России и в нынешней Европе есть озлобленный человек, не понимающий ясно, где причины одури и скуки, которые его сковывают, где причины того чрезвычайного недовольства своим положением, которое в нем возникает. Он хочет отомстить за свои обиды, излить свою злобу, с другой стороны — стремится разнообразить эту свою серую жизнь, разукрасить ее, расцветить каким-то проявлением протеста, ухарством, как-то доказать, что он есть сила, что его должны уважать, что он тоже заставит кого-то шапку перед собой ломать» [394].