Нельзя сказать, что Гайто завидовал им; он всегда чувствовал отторжение, когда примерял на себя чужую судьбу. Скорее, он чувствовал их правоту в стремлении к душевному равновесию, которого сам был лишен и надежду на обретение которого, казалось бы, уже утратил. Но именно с этой надеждой он приступает к произведению с символическим названием «Начало», с первых страниц которого словно бы конструирует новую собственную биографию.

Если прежнего героя-повествователя Николая Соседова можно сравнить с фотографией автора, то главного героя «Начала» Володю Рогачева Газданов создавал, опираясь на свой живописный портрет, будто следуя словам Пушкина: «Себя как в зеркале я вижу, / Но это зеркало мне льстит…»

Гайто устранил все болезненные душевные свойства, приобретенные за годы скитаний, оставив лишь врожденные и привычные качества. Со стороны писателя это был определенный акт духовного строительства – он лепит такой характер, каким должен был бы обладать Николай Соседов, если бы избежал негативного жизненного опыта. Он проводит Володю теми же маршрутами, что и Николая, но без обстоятельств и впечатлений, навсегда отравивших мировосприятие Соседова.

Володя также плывет в Константинополь, но на нем хороший костюм, а не старое военное обмундирование. Он тоже выпускник, но не шуменской гимназии для неимущих недоучек, а Французского лицея для обеспеченных детей. Подобно Соседову, он не сразу попадает в Париж, но вместо маленького болгарского городка он повидал Прагу, Берлин — то есть поехал туда, куда должен был бы поехать сам Гайто, куда ему было бы естественнее попасть после Константинополя. Именно туда отправлялись те, у кого было чуть больше денег и связей. Добравшись до Парижа, герой оказывается не в жутком рабочем пригороде на бирже труда, а в одном из респектабельных парижских районов, где ему обеспечены и теплый прием брата, и неутомительная работа в конторе. Словом, новый герой Газданова в идеальной степени избавлен от тягот эмигрантского быта, и потому столицу он видит иными глазами, чем его литературный предшественник Соседов. Он тоже прогуливается по Монпарнасу, но картины, которые он там наблюдает, лишены трагизма, а вызывают лишь иронию:

«Вот этот сорокалетний мужчина уже пятнадцать лет сидит то в Rotonde, то в Coupole, то в Dome, пьет кофе-крем и не просит в долг больше двух франков, — пишет стихи, ученик знаменитого поэта, умершего за год до войны; этот – художник, рисует картины еврейского быта Херсонской губернии — еврейская свадьба, еврейские похороны, еврейские типы, еврейская девушка, еврейский юноша, еврейская танцовщица, еврейский музыкант. Вот поэт, недавно получивший наследство, лысеющий, полный человек лет пятидесяти. Вот молодой автор, находящийся под сильным влиянием современной французской прозы, — немного комиссионер, немного шантажист, немного спекулянт — в черном пальто, белом шелковом шарфе; вот один из лучших комментаторов Ронсара, прекрасный переводчик с немецкого, швейцарский поэт тридцати лет — умен, талантлив и очень мил; по профессии шулер. Вот подающий надежды философ — труд об истории романской мысли, книга в печати о русском богоборчестве, интереснейшие статьи о Владимире Соловьеве, Бергсоне, Гуссерле; живет на содержании отставной мюзик-холльной красавицы, с которой ссорится и мирится каждую неделю».

«Неприятная вещь Монпарнас» — вывод, к которому приходит Володя Рогачев после увиденного. «Да, только это хуже, чем вы думаете. Я его знаю хорошо», — отвечает ему его спутник, не уточняя деталей.

Рогачев может позволить себе отстраниться от житейских эмигрантских клише и полностью посвятить себя самопознанию, анализу переживаний и впечатлений, приобретенных за время странствий. И если после выхода «Вечера у Клэр» критиками справедливо отмечалось, что главная героиня романа — это память его повествователя, то в новом романе главной героиней стала, безусловно, бесконечная рефлексия Рогачева. Именно душевным маршрутам его роман обязан своим новым названием. Закончив рукопись, Гайто озаглавил ее «История одного путешествия». Это намного точнее отражало суть книги, которая заключалась в поиске желаемых и ожидаемых чувств автора.

Сам Гайто всегда был скуп на выражение эмоций. «Не по-кавказски сдержан» — как говорили про него знакомые. Но он-то знал, что его сдержанность была вызвана не недостатком природного темперамента — своего рода генетической метаморфозой, — а отсутствием каких-либо ощущений в их первичном значении, в чистом, неотягощенном бесконечным количеством оговорок виде. Незамутненность чувств была ему знакома только в тех областях, которые были связаны с физической стороной его существования. Он знал это чувство, когда у него захватывало дух во время быстрой езды и он ощущал, как тело сливается с металлическим корпусом, как на малейшее движение руки или ноги машина откликается так послушно, словно понимает цель их общего перемещения в пространстве. Он знал это чувство в мгновения физической близости с женщиной, когда вливался в ритм ее дыхания и предугадывал, какое движение его тела вызовет то или иное выражение ее лица. Но ясность в области эмоциональных движений представлялась ему почти недостижимой. Был ее лишен и его первый автобиографический повествователь, Николай Соседов. И теперь на поиск этой ясности Гайто отправил героя нового романа.

«…итак, — говорит в начале романа Володя, засыпая в каюте парохода, плывущего во Францию, — это, кажется, просто: не лгать, не обманывать, не фантазировать и знать раз навсегда, что всякая гармония есть ложь и обман. И еще: не верить никому, не проверяя».

Но новое путешествие вместо ясных положений внесло в жизнь Рогачева еще больше смятения. Пестрый мир, который составляло окружение брата, также лишен какой бы то

ни было однозначности. В нем также были смещены этические нормы и национальные представления, то есть те установки, отсутствие которых наиболее болезненно сказалось на младшем поколении эмигрантов, к которому принадлежали и Рогачев, и Соседов, и их создатель. В этом мире оказалось возможным и то, что родной брат Володи, Колька–хулиган, двоечник и дебошир, превратился в трудолюбивого коммерсанта, удачно женатого на англичанке, не говорящей по-русски, и то, что благородный англичанин Артур, владеющий несколькими языками, в том числе и русским, утонченный музыкант, влюбился в содержанку австрийского происхождения и стал убийцей ее сожителя. Поэтому Володе не удалось соблюсти ни одно из правил, которые он составил сам себе, отбывая в Париж: на протяжении всего романа он и обманывает, и обманывается, и фантазирует, и непрестанно ищет гармонию. В этом смысле его путешествие бесконечно. Отсюда совершенно очевиден финал романа: Рогачев отправляется в новые странствия.

2

По счастливому стечению обстоятельств Гайто удалось выпустить отдельной книгой и этот роман. Однако восторженной критики в свой адрес он уже не услышал. Если публикацию первых глав произведения под названием «Начало» встретили в основном благожелательно — даже строгий Ходасевич откликнулся одобрительно, — то целиком «Историю одного путешествия» оценили как пустую безделицу, не оправдавшую первоначальных надежд.

«Если бы раскрыть "Историю одного путешествия" наудачу, на первой попавшейся странице, и, не касаясь того, что за ней и после нее, не вдумываясь в целое, оценить лишь блеск и живость письма, надо было бы признать, что Газданов — даровитейший из писателей, появившихся в эмиграции. Но когда прочитан весь роман, когда обнаружились его расплывчатые и зыбкие очертания, когда ясен разлад повествовательного таланта с творческой волей — впечатление от писаний Газданова все же тускнеет», — писал в рецензии на книгу Георгий Адамович. И это был один из самых мягких откликов. Роман упрекали в отсутствии постановки этических проблем. В целом откликов было немного, и их общий тон ничуть не смутил Гайто: в его судьбе «История одного путешествия» оказалась, без всякой иронии, очень своевременной книгой. Она придала ему сил, чтобы восстановить душевное равновесие, утраченное после «звездного» 1930 года.