— Немедленно установите номер 241-78-74.

— Есть.

— Я жду.

— Ты, дорогая Марина, дура. Набитая дура. Ну что ты натворила? Ко мне приезжал Борис, он в бешенстве. Тебе не так легко будет восстановить с ним отношения.

Ира ходила по комнате, куря сигарету какого-то невероятного цвета.

— Ну что ты делаешь? Сидишь дома, как привязанная, и ждешь звонка. От кого? А Борис достал уже путевки на Пицунду, в писательский пансионат. Сентябрь, бархатный сезон. Хватит, поехали, я помирю вас.

— Не надо, — устало ответила Марина.

Она лежала на диване, свернувшись под пледом, с трудом воспринимая, о чем говорит подруга, мысли ее были заняты совсем другим.

— Не надо, — передразнила ее Ира, — не надо. А что тебе надо? Борис мужик с положением, с перспективой, через год-другой уехали бы в хорошую страну. У тебя было бы все, а для души крути роман хоть с милиционером, хоть с мясником.

— Это пустой разговор. — Марина села, поправила волосы, взяла сигарету.

— Так и будешь сидеть и ждать его звонка?

— Так и буду.

— Дура, ох дура. Кто ты ему?

— Не знаю, просто он для меня все.

— Поздравляю, — Ира картинно развела руками, — втюрилась. Истеричка ты.

— Я его люблю.

— Ну и люби, кто тебе не дает. Но муж должен быть с положением в обществе.

— А у Вадима есть положение в обществе.

— Какое же?

— Он настоящий мужчина.

— В последний раз спрашиваю: ты поедешь со мной?

— Нет.

— Ну и кисни.

Ирины каблуки гневно простучали в прихожей.

— Настоящий мужчина, видите ли! — с иронией крикнула она от двери.

Оставшись одна, Марина взяла книгу, лежащую на диване. Ее перед отъездом читал отец. Он любил только военную прозу, видимо, она переносила его в молодость. Марина не читала ее. Как-то в Кабуле один из писателей, подраненный в провинции, сказал ей:

— Военная литература пишет историю крови, пролитой на земле.

Она считала это необыкновенно точным.

Вообще литература изменилась за последнее время. На нее слишком много стали накладывать обязательств. Она вспомнила один из ночных разговоров дома у Вадима, он спорил со своим коллегой, который во всех несчастьях обвинял писателей, пишущих детективы. Вадим тогда сказал:

— Давайте не будем пенять на литературу. Никакая книга не научит и не отучит человека воровать. Это наша обязанность. А свои просчеты нечего перекладывать на плечи других.

Как теперь она странно живет. Думает о нем, цитирует его.

Вот уж действительно непонятен и необъясним механизм любви.

Она взяла книгу о войне, раскрыла ее посередине и прочитала первую фразу: «Рота накапливалась для атаки. Склон оврага был глинистым, осклизлым…»

Марина закрыла книгу, подошла к зеркалу и долго смотрела на свое отражение. «Действительно Ирка права. Дура я, дура, — подумала она, — куда лечу, куда валюсь? Уехал, прислал телеграмму, и все. Борис даже из Парижа звонил. А он не мог». И вдруг в памяти всплыла летящая по улице машина, падающий Вадим, пожилой человек, раненный ножом. Она вновь услышала выстрелы и грохот бьющихся «жигулей». И ей стало страшно. Страшно, как никогда раньше. Зазвонил телефон.

— Да.

— Это я.

— Это ты, Орлов?

— Да, милая.

— Приезжай.

— Не могу.

— Тогда я приеду к тебе.

— Невозможно.

— Работа?

— Да.

— Ты где?

— В кабинете.

— Будешь там всю ночь?

— Наверное.

— Можно позвонить тебе?

— Нужно.

Внезапно в трубке Марина услышала длинный пронзительный звонок.

— Извини.

Вадим повесил трубку.

Суханов поднялся на второй этаж и остановился у квартиры Кудина. На лестничной площадке полумрак создавал иллюзию безопасности. Он несколько часов проходил по Москве, устал. Звонил без конца Наташе, но телефон ее не отвечал. Он оказался один в родном городе. И любимый им город внезапно стал чужим. Он не принимал его такого, каким он был сейчас. И во всем этом городе жил один лишь человек, который мог понять Валентина. Прежде чем войти в подъезд, он посмотрел на окна квартиры Кудина, они теплились добрым огнем. За ними жил его друг. Так чего же ты ждешь? Дави на звонок. В этом доме тебя примут и простят.

Суханов нажал на кнопку. Дверь открылась сразу, словно его ждали. На пороге стоял Олег.

— Валя? Заходи, — сказал он просто, словно они только что расстались.

Суханов шагнул в прихожую. Они обнялись.

— Проходи, — сказал Олег, — я один дома.

В коридоре стоял специфический запах старых московских квартир. Он был настолько знаком Валентину, что глазам сразу стало горячо. Суханов вспомнил дом и запах этот вспомнил, он был особенно ощутим, когда он возвращался в детстве домой с дачи. Тогда он тоже жил в этом доме на Грузинском Валу. Квартиру на Серафимовича отец получил в конце пятидесятых годов. В этом дворе прошло детство Вальки Суханова. И разве он мог подумать, что придется явиться сюда беглым зэком?

— Ты будешь есть? — спросил Кудин.

— Буду, Олег.

— А выпить хочешь?

— Нет. Мне сейчас нельзя пить.

Олег на кухне жарил яичницу с салом, запах ее был восхитителен для Суханова. Он сидел на табуретке, сделанной из автомобильного кресла, прислонясь плечом к стене, и дремал. Кудин с острой жалостью посмотрел на него. Как же ему хотелось помочь Вале Суханову, и он знал, как это сделать. Он, Олег Кудин, по кличке Чума. Потом они ели яичницу и пили чай, а после закурили.

— Давай, — сказал Кудин, — говори, зачем пожаловал.

Ах, каким неопытным был Суханов, даже это не насторожило его. А может быть, он прислушивался только к себе? К тому, что жило внутри его, к своему горю и боли.

— Я любил женщину, Олег, из-за нее я взял на себя ограбление дачи Муравьева, из-за нее я пошел в лагерь. А она оказалась…

— Сукой она оказалась, Валя, ведь и меня три дня крутили по этому делу. Они подкинули туда мои документы.

— Как! — Суханов вскочил.

— А так, Валек. А ты прикрыл их. Что теперь?

— Поехали к ней, я хочу взять ее и отвезти в милицию.

— Потом что?

— Потом поеду в лагерь, отбывать срок.

Кудин внимательно посмотрел на Суханова. Он думал о том, смог бы он решиться на такой шаг.