На каждый из этих пунктов были даны краткие ответы. В смерти Бориса Годунова были уверены, и «страху никакова не боимся», благодарили лишь за посылку «для смирости» к «украинным старостам». «О Каролюсе» тоже соглашались послать «лютой ответ и отказ», но обращали внимание короля Сигизмунда III на убавление царского «именованья и титла». «И какова в том любовь с королем его милостью?» — спрашивал царь Дмитрий Иванович. Так же осторожно высказывался царь и о судьбе принца Густава, говоря, что станет держать его «в ыном береженье, не как князя, либо королевича Шведцкого, но как человека в таких делех смышленого». В ответе «о послех Карлусовых» было дано обещание вместе с королем «думати», в случае если они приедут в Москву. Дело «о служилых жолнырех» виделось в Москве совсем по-другому, чем в Польше. Царь Дмитрий Иванович подтверждал, что никого не задерживал, «и ныне на волю всех отпущаем». В этом было лукавство, поскольку позднее секретарь царя Ян Бучинский на приеме у короля Сигизмунда III лично передавал слова Дмитрия, задерживавшего выплаты «того для… что панны не выпустят». Царь Дмитрий Иванович обещал изменить условия торговли, разобраться в спорных делах и начать отпускать «гостей королевства Польского» в иные города. Принимал он во внимание и другие просьбы74.

Посланник короля Александр Госевский дал царю Дмитрию Ивановичу прекрасный повод для начала разговора о том, что его волновало больше всего, — о получении разрешения женитьбы на королевской подданной Марине Мнишек. Король Сигизмунд III извещал Дмитрия Ивановича о своей будущей свадьбе с Констанцией Габсбургской и, «полагая, что он будет сочувствовать всякой его радости», приглашал московского государя на свадьбу в Краков (это относилось к публичной, а не тайной части переговоров Госевского)75. Воепользовавшись этим поводом, в Речь Посполитую отправили опытного дипломата думного дьяка Афанасия Власьева. Он должен был официально известить короля Сигизмунда III о вступлении царя Дмитрия Ивановича на престол и поздравить его с новым браком. Об этом 5 сентября 1605 года один сердечный друг — intimus amicus Demetrius — извещал другого письмом на латыни. В латинском тексте титул Дмитрия Ивановича передавался как «caesar et magnus dux totius Russiae», что было близко к употреблявшемуся в России «царь и великий князь всеа Русии». Однако было бы наивно считать, что польско-литовские дипломаты смогут поставить знак равенства между словами «цесарь» и «царь», как это делали в Москве. В посольском наказе, выданном Афанасию Власьеву, тоже употреблялся титул цесаря. Он подтверждался программной речью, приоткрывавшей грандиозный замысел Дмитрия Ивановича и показывавшей, чего следовало ожидать дальше от столь необыкновенно возникшего союза между Московским государством и Речью Посполитой. Если Борис Годунов мечтал сделать из Москвы второй Иерусалим, то царь Дмитрий вознамерился встать во главе нового крестового похода за освобождение первого, древнего Иерусалима от мусульман. Видимо, все же не случаен был интерес того, кто сначала назывался Григорием Отрепьевым, к Святой земле. Не прошли даром и разговоры с папским нунцием Клавдием Рангони о силе объединенного католического и православного мира. Только, в отличие от самого Дмитрия, никто не видел во главе этой священной войны московского царя.

Известив Сигизмунда III о воцарении Дмитрия, Афанасий Власьев на приеме 18 ноября 1605 года произнес посольскую речь, обращенную к королю: «И впредь з вами великим государем хотим быти в дружбе и любви мимо всих великих государей, штоб Божьею милостью, а нашею цесарскою любителною дружбою крестиянство з рук бусурманских высвобожено было, и вперод бы всим хрестияном быти в покою, и в тишине, и в благоденственном жытью, наша бы великих государей рука вызшылась бы, а басурменьская нижилась».

То, что это не обычная риторическая фигура, становится ясно из последующих речей посла, аргументировавшего от имени своего «великого господаря» и «цесаря» причины будущего похода на Восток. Афанасий Власьев упоминал, что турецкий султан завладел многими христианскими государствами, прежде всего Грецией, а также Вифлеемом, Назаретом, Галилеей и другими землями. И «самое там-то святое место Ерусалим, где пан наш Иисус Христос много чудов учинивши, муку и смерть для збавленья нашого доброволне подъял, и встал з мертвых», тоже оказалось «отримано» (то есть захвачено) «Измаилскими гордыми руками». Поскольку московский царь узнал о войне цесаря Рудольфа II с турецким султаном в Венгерской земле, то он предлагал объединить усилия, «жебы нашим господарским старанием християнство з рук поганьских высвобожено было»76.

Остальная часть посольства о Марине Мнишек должна была первоначально остаться в тайне. Царь Дмитрий извещал Сигизмунда III, что, получив благословение своей матери — царицы-инокини Марфы, выбрал в жены дочь сандомирского воеводы Юрия Мнишка «для того, как есмо были в ваших государствах и воевода сендомирский к нашему цесарскому величеству многую свою службу и раденье показал, и нам служил».

Как видим, в действительности все выглядело не так романтично, как на страницах литературной драмы. Посольский документ не содержал ни единого намека на куртуазность. Действительно, выбор царицы тогда был делом государственным, а не личным.

Подходила ли кандидатура Марины Мнишек на роль жены русского царя? Не лучше ли было выбрать кого-то из боярских дочерей или, может быть, даже договориться о женитьбе на иноземной принцессе? Позднее, когда Марина Мнишек все-таки приедет в Москву, учтивые поляки вспомнят, что матерью Ивана Грозного была княжна Елена Глинская, тоже происходившая из знатного «литовского» рода (детали бегства князей Глинских на службу в Москву при этом не вспоминали). Такой прецедент царь Дмитрий вполне мог учитывать в своих расчетах. Ссылка на него была сильным аргументом, чтобы утихомирить недовольных.

Главная сложность заключалась не в том, что Марина Мнишек происходила из «Литвы», а в том, что она была католичкой и подданной короля Сигизмунда III. Поэтому Дмитрий Иванович просил разрешения для сандомирского воеводы и его дочери приехать в Москву. Он также делал ответный жест и приглашал короля Сигизмунда III в свою столицу на будущую «радость», как называли свадьбу в русских источниках.

Посольство Афанасия Власьева было успешно только в этом единственном пункте. По всем другим вопросам король Сигизмунд III обещал подумать, что означало завуалированный отказ. Возник и давний спор о титулах. Дмитрия по-прежнему не хотели именовать не только присвоенным им именем цесаря, но и царем. Афанасий Власьев не хотел даже брать ответного королевского «отказа» и «листа» из-за того, что в них «тытулу царского государовы его не написано». Но разрешение на свадьбу царя Дмитрия и Марины Мнишек было дано. Кроме того, нашли выход и из главного вероисповедного затруднения. К католической вере принадлежали не только невеста, но и жених, поэтому для Бога все должно было происходить по обряду римской церкви. Но сделать это в Москве было невозможно. Более того, царь Дмитрий Иванович не оставил сомнений относительно возможности смены Мариной веры для венчания на царство. Через своего секретаря Яна Бучинского он передал подробные инструкции сандомирскому воеводе Юрию Мнишку относительно «панны Марины», вплоть до того, чтобы она «волосов бы не наряжала». Некоторые пункты документа касались приготовления Марины Мнишек к переходу в православие.