…Хохотали, оседлав громадных и скользких китов, полосатые, с большими мускулами, весёлые матросы; рядом с ними, рассевшись на солнечных брёвнах, курили толстые папиросы бородатые плотогоны – люди с хитрыми лесными глазами. Индейцы ехали на жёлтом поезде…

Река блестела как длинный золотой ремень, а он скользил по ней долго-долго, размахивая руками, переворачиваясь с живота на спину, кувыркаясь, чихая и смешно щурясь от горячего всеобщего сияния…

Отец и большой милиционер дрались по-настоящему.

Милиционер всё старался сильно пнуть отца сапогом в живот, а отец, уворачиваясь, держал одной рукой противника за воротник гимнастёрки, и раз за разом бил его жёстким кулаком по белым, сквозь разбитые губы, зубам.

Их разнимали, с грохотом упали на пол два стула, звякнула мелким стеклом оконная форточка, у какого-то милиционера выпал под ноги автомат.

– Стоять! Стоять, я сказал!

Человек в круглой шляпе и в чёрном пальто выхватил откуда-то изнутри одежды, из-под рукава, пистолет и выстрелил в потолок.

– Стоять, сволочь!

И изо всей силы ударил пистолетом отца сзади по голове, над шеей.

Отец медленно опустился на колени.

Сразу же стало тихо, только стукали часы на стене и, закрыв лицо уличным тёплым платком, в ужасе всхлипывала мать, молча стояли, вытянувшись по стене, соседи, кочегар со своей хромой женой.

– Где?

Чёрный, в шляпе, схватил отца за волосы, дёрнул его голову вверх.

– Где нож?!

– К-какой? К-какой нож…?

Отец старался увидеть всех, но глаза, красные от боли и крови, как он ни старался, не могли смотреть выше стола.

– Здесь где-то и нож его, и всё другое. Уверен! Товарищ подполковник, разрешите приказать обыскивать помещение?!

Большой милиционер уже обтёр себе лицо кухонным полотенцем и стоял перед тем, чёрным, в шляпе, навытяжку.

– Это понятые?

– Да.

– Заносите их в протокол и приступайте.

Милиционеры разбрелись по комнате, принялись вытряхивать посуду из шкафчика, книжки с полки, бельё из комода.

Мама, заплаканная, подхватила отца, оттащила в сторону, прислонив к стене, принялась лить воду из ковшика ему на голову.

Большой милиционер снял фуражку, задумчиво, с заметным звуком, почесал пальцем себе макушку. В сильных размышлениях повернулся было на каблуках вправо, влево, сделал даже два неуверенных шага к печке. Но тут же остановился, словно что-то внезапно вспомнив, и ринулся к двери. Вытянул руки вверх, пошарил ими, обеими, одновременно, по-над верхним косяком, застыл недоумённым движением, ещё сунулся туда же, но уже глубже, сильными ладонями…

– Тащи стул, чего стоишь! Топор у кого-нибудь есть?!

Затрещал косяк, когда большой милиционер, взгромоздившись прямо в грязных сапогах на чистый стул, принялся отдирать топором дверную доску от стены.

– Нет… И здесь нет. А где же…?

С той минуты, как его разбудили внезапным шумом, Гого стоял на коленках у занавески. Молчаливые слёзы и прозрачные сопли не побеждённой вовремя болезни смешивались на его щеках, на подбородке, ещё сильно щипало под глазами, но он продолжал неотрывно смотреть на происходящее в комнате.

Не в силах понять сложность ситуации, большой милиционер, отдуваясь, сел на стул, принялся вытирать крупную голову носовым платком.

– Ну что? Обещал же ведь, что всё нормально будет… Как же так случилось-то, любезный? Недоработочка, что ли?

Большой вскочил, с шумом отодвинул стул.

– Никак нет! Всё было готово! Не понимаю… Всё ведь перерыли. И эти ведь были все на работе…

Чёрный человек с укоризной качнул шляпой.

– Ну, ну… Посмотрим, разберёмся. За вещдоки ответишь по всей строгости, под свою же ответственность брал.

Нечаянно шевельнулась занавеска под руками Гого.

Большой милиционер посмотрел ему прямо в глаза, улыбнулся, поманил пальцем.

– Оставь ребёнка, гад! Мужика, сволочи, изуродовали, теперь за мальчишку принялись! Чем хоть ребёнок-то вам не потрафил?!

Мама первой бросилась к Гого, размахом отдёрнула занавеску, схватила его в охапку.

– Смотрите, как испугали-то! Насмерть ведь! Сколько годов рос ведь парень, ни разу в жизни под себя не ходил, а тут, смотрите, батюшки родные, обмочился…

Растрёпанная, всё ещё в толстом платке на плечах, мама голосила, прижимая его к себе, застывшего от стыда и молчаливого.

– Ищите чего где хотите, везде, всё коробьте, а сына я вам не отдам!

Гого ровно, как столбик, встал около мамы на пол, в носках, в мокрых между стиснутых ног синих ситцевых шароварах.

Большой милиционер недоверчиво освободил подол его фланелевой рубашонки, умело вздёрнул руки Гого вверх, провёл под ними ладонями.

Чёрный, в шляпе, кашлянул, брезгливо поморщился, стараясь не глядеть в их сторону.

– Ладно, ладно, без истерик только тут мне… Понимаете же, сегодня не прежние времена. Справимся и так. Соседей вон к окнам сколько понабежало…

К темноте милиционеры управились.

Кровати, и мамину с отцом, и ту, на которой с самого детства спал Гого, они переворачивали несколько раз, пододеяльники разорвали, вата из подушек серыми грудами валялась на голых полосатых матрацах.

Большой милиционер к вечеру вконец упрел бесполезностью поисков и очень часто наклонялся к своему чёрному начальнику, краснея обширным и давно уже потным лицом.

Наконец тот сильно хлопнул ладонью по столу.

– Всё! Хватит.

Решительно встал, усмехнулся в сторону большого милиционера.

– С утра – ко мне. С объяснениями по поводу провала операции. Молчать!

И грузовик, и чёрная легковушка скоро уехали.

Кочегар с женой ушли.

Посреди выстуженной, разорённой, комнаты остались только они: мама, Гого и отец.

Отец – в крови напоследок, на прощанье, разбитого ему милиционерами лица.

Мама – в слезах, с затёртым жалобным взглядом.

Гого – рядом с ними. Застывший холодным тельцем, с вытаращенными неподвижно голубыми глазами, он так и стоял, напрягаясь стиснутыми в коленках ногах.

– Ну и что теперь? Как жить-то?! Вечно, что ли, такие истории продолжаться с нами будут?

Мама говорила негромко, а отец всё никак не мог отодвинуться от стены и встать рядом с мамой в полный рост.

– Ну, ты, мать…, ты, это самое…, не волнуйся, особо-то… Я и сам, честно говоря, не в курсах, чего они набросились-то на меня, с какой такой стати…