Защита против преступников. О, монастыри уже не раз оправдывали себя! Ни один негодяй не мог бы сюда вломиться и воткнуть копье в спину другого человека. А как убивали сестер и братьев сегодня утром! Они падали дюжинами, сколь бы горячо ни молились. Если бы не подоспели крестьяне, эти скоты, за которыми стоит даотай, истребили бы всю молодую поросль. Какая мразь, мразь! А он должен был наблюдать, как убивают его людей, он был беззащитен против этой мрази — хотел быть беззащитным. Где-то на севере Чжили бродит сейчас Ван Лунь, с Желтым Скакуном у пояса; он-то принял на свою душу грех убийства, готов наносить смертельные удары; и численность «поистине слабых» непрерывно растет. Только у «расколотых дынь», его бедных братьев и сестер, нет ни родины, ни пути.

Так что же, нужно умереть? Действительно ли великое учение нужно понимать так: откуда ни возьмись приходит твоя судьба, и ты, шагнув ей навстречу, даешь себя угробить? Обязан ли человек умереть, не противясь? Обязан ли?

Ма Ноу отвернул лицо от земли, к которой склонился в глубоком поклоне; только теперь он заметил, что держит четки, отложил их в сторону, потер руки, потер виски.

Умереть бы неплохо. Почему нет? Дело не в том, чтобы долго жить, а в том, чтобы хорошо подготовиться, прийти не с пустыми руками к воротам безмятежного рая. На пару лет раньше или позже — это ничего не меняет.

Да, но подготовились ли они? Были ли готовы?

Рука Ма Ноу опять нащупала четки. Он выпрямился, поднялся по ступенькам к занавешенному спальному алькову чэн-по, отдернул занавесь, бросился, прижав к груди четки, на кровать. Необычный для здешних мест грохот нарушал тишину: на дворе братья сколачивали доски; а из одного зала доносилось гортанное пение — казалось, оно исходит изнутри медного кувшина.

Подготовиться они не успели. Для этого потребны покой, время, постепенное проникновение — углубление — в сокровенное. И стены, стены! Сколачиванием досок туг ничего не добьешься. Утром его людей убивали; и жертва эта не принесла плодов. Разве не слышны уже шаги их преследователей? Жизнь наполнена шумом, наполнена ненавистью и страхом: так дело не пойдет. Стены бы им, стены! Но ведь стены теперь имеются — здесь, здесь!

Буйная радость за человеческую массу, волновавшуюся снаружи, на монастырских дворах, охватила Ма Ноу. Наверняка именно его братья и сестры пошли правильным путем: его люди. Они — лучше последователей Шакьямуни.

По прошествии часа к горнице настоятеля поднялись несколько человек, постучали в дверь и, не дождавшись ответа, вошли. Они обнаружили Ма, маленького и как бы усохшего, спящим на просторной кровати; ему похоже, снился восхитительный сон. Он вскочил, когда они уже собрались уходить — спускались по ступенькам алькова.

Он был каким-то притихшим, согласился посмотреть хижину, которую для него соорудили, и перебрался туда.

Ни в тот, ни на следующий день преследователи не появились; «расколотые дыни» спокойно покидали монастырь и по своему обыкновению бродили по окрестностям. Прошло уже пять дней, но Ма Ноу ни слова не проронил о том, что с ними будет дальше. Он выжидал. Когда он обходил дворы, его покатый лоб собирался в складки, и люди старались его не беспокоить: в такие мгновения он казался опасным. Ма сдерживал себя; он видел границы своих возможностей: созданное им братство должно было вот-вот обрушиться в пропасть, и он не мог этому помешать. Оставалось ждать, стискивать зубы и ждать, пока братья сами к нему придут, сами начнут умолять, чтобы он оградил их стенами. Он не отваживался по своей воле ограничить таким образом их свободу, ведь у него имелись противники; да и вообще — за ним бы просто никто не пошел. Они пока наслаждались безопасностью. Бросали вызов судьбе; и рано или поздно над ними должен был грянуть гром!

Цзюань, человек с квадратным лицом и на удивление плоским носом, со скошенным на затылке черепом и холодными глазами, отличался переменчивой манерой речи: обычно он говорил сдержанно, прилипчиво-монотонно; но иногда, даже если спорили о вещах несущественных, вдруг без видимой причины переходил к словоизвержению, которое сопровождалось бурной жестикуляцией и мимикой; поэтому в целом складывалось впечатление, что человек этот, за редкими исключениями, умеет контролировать себя. В действительности самоконтролем здесь и не пахло: Цзюань, конечно, неплохо владел собой, но страстные влечения, которые приходилось бы подавлять, у него отсутствовали. Он был родом из Сычуани, лет тридцати с небольшим, сын богатого торговца птичьими перьями; провалился на экзаменах низшей ступени, отличался честолюбием, хотя и не имел особых дарований. Он бывал то заторможенно-вялым, то, наоборот, излишне взбудораженным; чаще все-таки взбудораженным, только свою внутреннюю взбалмошность он опасался показывать другим. Он хотел пользоваться уважением братьев и потому возбуждал их темными речами, смысла которых не понимал сам: ему казалось, что всякая работа мысли рождается из подобного хаоса.

Двоюродные братья Лю — почти ровесники — были людьми более распространенного типа, двумя фанатиками, близкими по образу мыслей; младший, известный под детским прозвищем Трешка, отличался сангвиническим темпераментом, как и его кузен, однако, в отличие от последнего, во всем сомневался и сам изрядно страдал от своей фатальной недоверчивости. Когда-то двоюродные братья работали в мастерской фарфоровых изделий, но позже, оставшись без работы, оба увлеклись идеей алхимического производства золота, которую подбросил им один предприимчивый бонза. Братья и сейчас повсюду таскали за собой кувшинчик с киноварью; и ожидали небывалых чудес от сил, которые, как им казалось, они обрели, вступив на путь Дао: надеялись, может быть, найти рецепт порошка бессмертия.

Однажды Цзюань вовлек руководителя секты в разговор об ожидающей их всех участи. И сразу объяснил, что, по его мнению, покидать монастырь не нужно. Сами монахи вряд ли выступят инициаторами вооруженного нападения; что же касается правительства, то тоже крайне сомнительно, чтобы оно — по своему почину — стало им помогать.

Ма Ноу заинтересовался затронутой темой и попросил собеседника разузнать, что думают о будущем их союза другие братья и сестры.

Оба Лю, при всем своем фанатизме, обладали практическим умом. Между собой они часто обсуждали перспективы на будущее. Для них было очевидно: союз расширяется, за ним стоит подлинно благочестивая идея, но для «полного созревания» ему необходимо время; однако как только наступит зима, то есть через какие-нибудь два месяца, «расколотым дыням» неизбежно придет конец. Как-то раз, во время прогулки с Ма Ноу, о которой они никому не рассказывали, братья услышали от него страшную историю бродяг с перевала Наньгу; оба нисколько не сомневались, что и «расколотым дыням» зима принесет не менее ужасные испытания.

Что означает «полное созревание» союза, братья представляли себе так же смутно, как и большинство их товарищей, употреблявших сходные выражения. Это была сильная, яркая идея, и она как бы заранее глумилась над попытками ее объяснить, а потому никто на такие попытки не отваживался. Идея маячила где-то на заднем плане, все просто знали, что на нее можно положиться, и не углублялись в детали, а жили по предписанным правилам, в уверенности, что, когда придет срок, все сопряженные с ней надежды сами собой исполнятся.