Она испугалась и теперь, вспомнив свои первые впечатления от Ма Ноу: он виделся ей внушающим страх изгоем, который, покинув свое темное логово в горах, пошел по великому истинному пути, с легкостью увлекая за собой всех, кто к нему прилепился. Никто не смел хоть в чем-то ему противоречить. Ибо сама мысль, что он может заблуждаться, казалась неправдоподобной и ужасной.

Ма Ноу заговорил с непостижимым спокойствием. Союз вскоре погибнет. Либо потому, что подойдут провинциальные войска, либо из-за наступления холодов.

Видимо, все будет двигаться по накатанной колее еще пару месяцев, а потом люди разбегутся — вернутся к своим семьям, или к бродяжнической жизни, или им придется скрываться от властей. Вряд ли можно ждать, что кровавая бойня, случившаяся совсем недавно, не повлияет на поведение больших человеческих масс. Приток новых членов в союз прекратится. И какой вывод отсюда следует? А тот, что надо предоставить всему идти своим чередом. Положение союза безнадежно. Скоро на них устроят подлинную облаву — когда, это лишь вопрос времени. Так что пусть каждый решает за себя. Пусть сам сводит счеты с неумолимой судьбой.

Такие речи, похоже, ласкали слух того высокого брата с неизвестным прошлым, которого звали Желтым Колоколом. И он пробормотал, ни к кому конкретно не обращаясь, что да, судьба идет собственным путем; и каждого человека настигает как-то по особенному, не так, как другого. Поэтому человек должен отрешиться от всего, что лежит справа и слева от дороги, — чтобы не разминуться со своей судьбой.

Цзюань и оба Лю сидели, подтянув колени к подбородку; смотрели в землю. Но теперь Цзюань поднялся: нет, так дело не пойдет, не пойдет. Так не рассуждали даже буддийские отшельники, ибо и для них община верующих все-таки является священным благом… Хотя слова его были взвешенными, говорил он чересчур возбужденно и язвительно. Желтому Колоколу это не понравилось: Цзюань, мол, должен взять себя в руки, насмешки здесь неуместны.

Лян, повернув к Цзюаню красивую голову, спросила, как сам мудрый наставник из Сычуани мыслит судьбу «расколотых дынь»: уж не полагает ли он, что они будут жить вечно, словно уже получили нефритовую эссенцию[148]?

Улыбка Ма Ноу в это мгновение была столь откровенно высокомерной, что Лян, еще не успев закрыть рта, невольно отодвинулась от него — и тем привлекла к нему взгляды остальных. Улыбка так и осталась на его лице — неподвижная, застывшая — перед глазами всех; и только когда старший Лю спросил, а что же думает сам Ма, она скукожилась в обычную кривую ухмылку.

Ма сказал: «Меня радует трезвомыслие нашей сестры Лян Ли. Поэты называли женщин „прекрасными огненными пещерами“; но Цзюань, возможно, теперь не согласился бы с ними — после того, как его обожгла одна из таких пещер. Кстати, Цзюань, напомни, как звучит дивная строфа, которую ты мне недавно цитировал, сочиненная не то тобою, не то кем-то из поэтов династии Тан?»

Цзюань, польщенный, поклонился; и нараспев произнес: «Это было стихотворение Ду Фу[149], несчастного цензора, жившего при императоре Сюань-цзуне:

Ты видишь: ворота дворца Пэнлай

К югу обращены,

Росу собирает столб золотой

Немыслимой вышины.

Ты видишь: вдали, на Яшмовый пруд,

Нисходит богиня фей —

И фиолетовой дымки мираж

Становится все бледней»[150].

Лян прервала его, подняв левую руку: «А в другом стихотворении, Цзюаня О-Цзая, сказано:

Раньше, чем просо сварит девица,

пестрый узор облаков разлетится».

Тут Желтый Колокол разразился смехом, который был бы уместен в хлеву или казарме, но уж ему-то никак не подходил, и всем показалось, будто завеса над его прошлым чуть-чуть приоткрылась. Он уже с глубочайшим сожалением просил прощения. Он. мол, отвлекся, погрузился в свои мысли, и его смех ни в коей мере не относится к словам кого-то из присутствующих. Тем не менее, этот внезапный грубый смех произвел столь неприятное впечатление, что все замолчали, старались не смотреть друг на друга, а Лян даже спросила Ма Ноу — заметив, что его бьет дрожь, — не хочет ли он немного отдохнуть: прогуляться или полежать на циновке.

Однако Ма Ноу, который действительно поднялся на ноги, тут же опять опустился на землю рядом с Желтым Колоколом и стал его успокаивать. Сказал, улыбнувшись всем, но обращаясь непосредственно к Цзюаню, что жизнь наложила свой отпечаток на них всех. «Человек так много страдает, что со временем ему все труднее на что-то решиться. Мы как мухи, у которых дети оторвали лапки и крылышки».

Цзюань недоуменно передернул плечами, покрутился еще немного и исчез — чтобы опять, сияя, осматривать залы, дивиться красоте кумирен.

Лян же, Желтый Колокол и Ма Ноу направились к открытым монастырским воротам по лабиринту залитых солнцем дворов. У Ма было чувство, что эти двое висят у него за спиной, будто мешки с камнями. Желтого Колокола он считал самым опасным из братьев. Он, Ма, легко мог бы погубить этого человека, но честолюбиво жаждал другой победы: он должен был, должен был привлечь его на свою сторону.

Красавица Лян, между тем, тревожилась за свою судьбу. Высокомерная улыбка не шла у нее из головы. Это как если бы беспечно шагающий человек за поворотом дороги вдруг ощутил на себе взгляд притаившегося белого тигра. Кто знает, что у него — Ма Ноу — на уме?

Перехватив строгий взгляд Ма, брошенный на задумавшегося Желтого Колокола, Красавица Лян опомнилась. В конце концов, все они плывут к Блаженным Островам. А кормчий в столь чреватом ужасными событиями плавании и сам должен быть человеком, внушающим страх. Желтый Колокол невозмутимо шагал рядом с нею.

И СРЕДИ ПОЛНОГО

затишья подготавливался тот знак судьбы, которого ждал Ма Ноу. Когда на седьмой день к воротам монастыря приблизилась делегация из шестидесяти сельских жителей, «расколотые дыни» этот знак получили.

Секта возникла — и существовала до сих пор — в одном из богатейших районов западной части Чжили: здесь выращивали хлопок, а кроме того, места эти славились высокоразвитым шелководством.