— Вас, очевидно, интересует сумма? Так вот, наше руководство готово выплатить десять тысяч долларов за профессионализм и высокую культуру следствия. Деньги со мной.

Следователь начал наливаться холодной яростью. 'Ну, сука! Ты что ж думаешь, падаль, все продается и покупается? Сунул десятку — и я буду это ваше убийство покрывать? Завалили полкана, а теперь решили концы в воду?' — эти мысли мгновенно возникли в мозгу у следователя. Но не успел он даже произнести первое слово — как Алексей Константинович, глядя ему в глаза, уже другим, совсем не фальшиво-казенным тоном, проговорил:

— Володя, я рад, что ты оказался настоящим офицером и порядочным человеком.

Следователь даже не успел удивиться, как Алексей Константинович продолжил:

— Володя, если этот, — и он кивнул на овраг, — человек умер — значит, он заслужил свою смерть. Не ищи в моих словах подтекст, я говорю то, что считаю нужным тебе сказать, искренне и честно. И так же искренне и честно признаюсь тебе, что это именно я привел в действие взрыватель, что сам же и поставил на инжектор этой 'ауди'. И поверь мне, как офицер офицеру — это было крайне важно и нужно для одного дела, о котором тебе никто и никогда ничего не расскажет. Ты можешь мне поверить — или не поверить, это уж твое дело — на слово, но, то, что произошло вчера вечером здесь — это заслуженная кара человеку, предавшему своих товарищей. У меня все. Делай, что знаешь, но слова мои прими к сведению. Будь здоров!

И, развернувшись, странный сотрудник погибшего водителя 'ауди' решительным шагом направился к своей 'волге'.

Следователь хотел было окрикнуть его, даже набрал воздуха в легкие — но в последний миг передумал. Обернувшись к людям, продолжающим осматривать сгоревшую машину, он позвал:

— Сержант! Эй, Козырев! Подымись сюда!

И когда сержант поднялся — спросил его:

— Где этот твой фильтр?

Тот достал его из кармана, гордо продемонстрировал:

— Вот он!

— Так вот, сержант. Фильтр этот к сгоревшей 'ауди' никакого отношения не имеет, а валялся здесь уже года три, если не больше. Видишь, весь в грязи?

— Да это его колесом просто придавило! — Начал было возражать сержант.

— Это ты так думаешь. А я вот уверен, что пластмаска эта выброшена за ненадобностью каким-нибудь 'жигуленком' еще прошлым летом, а всю твою шерлокхолмсовщину можешь засунуть себе сам знаешь куда. Все, свободен! Постой, дай-ка сюда свой вещдок. — И, взглядом подавив неуверенную попытку сержанта возразить, забрал у того злополучный фильтр. — А теперь иди, помогай ребятам готовить машину к эвакуации. Мисс Марпл, понимаешь…

* * *

Боже, как больно…. Зачем все это? Он все равно умрет, так зачем они его мучают перед смертью? На нем места живого нет, все тело горит, ниже пояса — чужой, неуправляемый кусок плоти. И как все болит! Каждый вдох даётся с немыслимым трудом, в лёгких постоянно что-то всхлипывает, и каждый выдох — мгновение резкой, невыносимой боли… Уж лучше бы они его добили, зачем же мучить?

Что хотят от него эти люди в белых халатах? Зачем приподнимают над койкой его израненное тело, зачем тыкают в него иголками? Разве мало ему досталось уже? Разве не заслужил он того, чтобы спокойно умереть? Боже, как больно! Перестаньте трогать бинты — неужели вы не понимаете, что каждое прикосновение к ране вызывает жуткую резь в груди? Дайте мне отдышаться, дайте мне еще чуть-чуть воздуха… мне так его сейчас не хватает!

Перевязка? Что перевязывать? Идиоты они, что ли? Дайте мне спокойно умереть! Боже, не тревожьте рану на груди! Господи, ну почему он до сих пор не умер? Почему эти изуверы продолжают его переворачивать с места на место, менять бинты и повязки, смазывать горящие огнем раны каким-то ядовитым, скверно пахнущим веществом? Дайте мне спокойно умереть!

Ушли. Слава Богу, можно немного передохнуть. Как же они замучили его своими перевязками! Теперь он хорошо понимает, что такое пытки. Сколько длиться это его медицинская Голгофа? Чёрт его знает, неизвестно, сколько он провалялся без сознания. Где-то шестой день уже… Или седьмой? Вот черт, даже не знаю, какое сегодня число. Спросить разве что у сиделки?

Повернул лицо к равнодушно взирающей на него пожилой матроне, спросил:

— Ханьядика ван ма? — и сам удивился слабости своего голоса.

— Aprilis huszadika van. — бесстрастно сообщила сиделка.

Ни хера ж себе! Он здесь уже девять дней… Значит, почти двое суток он лежал без сознания; интересно, зачем они так старательно лечат? Чтобы быстрее выставить перед судом? А интересно, будет ли вообще суд? Или ему удастся до него не дожить? Хорошо бы…

Где он допустил ошибку? Или это фатальное невезение? Теперь уже невозможно установить, что здесь сыграло главную роль. Да, впрочем, это и неважно. Факт, как говориться, имеет место быть, а первопричина этого факта в данный момент не имеет значения. Теперь главное другое — чем все это закончиться?

В тот день все поначалу шло, как он и наметил. Утром заехал на склад, забрал две последние, оставшиеся в порушенном пианино, установки. Положил 'трубы' в специально купленный футляр для гитары, уложил между сиденьями взятого напрокат 'опеля'. На площади Хёшек тере, напротив памятника Арпаду — как и было заранее оговорено — встретил Яноша Фекете, вместе с ним выехал на юго-восток, через Ференцварош — в Кишпешт, к месту хранения, куда следовало положить на сегодня ненужную сегодня трубу. Доехали без проблем, Янош вышел, забрал трубу, поволок куда-то в гаражи — на прощание махнув ему рукой. С этого момента он стал самостоятельной боевой единицей. Как там у Стругацких? 'Бойцовый Кот есть боевая единица сама в себе'; кажется, так. Вот и пришло его время стать бригад-егерем бароном Трэггом… или кто там у Стругацких был немыслимый герой, в 'Парне из преисподней'? Ладно, не важно.

Затем он направился в Ракошхедь, к месту пуска, облюбованному за сутки до этого. После недавнего дождя шоссе блестело, словно надраенное ваксой, по обочинам блестели на ярком солнце редкие лужицы. Казалось, сама природа сопровождала его последний рейс золотыми солнечными бликами — что тогда казалось ему хорошим предзнаменованием. По дороге, правда, его тормознула дорожная полиция — Бог весть, по какой причине. Но, проверив документы, полицейский вежливо протянул их ему обратно:

— Tessek vigyazni, csuczos az ut.

— Кёссёнем сейпен! — и не спеша, чтобы полицейский, не дай Боже, чего-нибудь не

подумал, тронулся по маршруту.

Три километра от развилки до поворота на Ракошхедь он проехал не спеша, нигде не превысив разрешенных шестидесяти километров в час. А, повернув на дорогу, ведущую к посадке — вообще снизил скорость до сорока. Изредка обгоняющие его дачники — левее дороги был большой дачный массив, и в эти апрельские дни там уже изрядно копошилось любителей ранней зелени и фанатиков крестьянского труда — махали ему руками, некоторые даже сигналили. Им было хорошо и весело…