Он знал, что ничего не сможет ей предложить. В его будущей жизни она не могла занять то место, которое бы хотела и которого, несомненно, заслуживала. Егор и с ней не хотел быть жестоким, а потому и бегал от нее все последние дни, чувствуя себя полной свиньей и понимая, что отчаянно ее хочет.

Вздохнув от воспоминаний, Егор решительно встал, включил свет, отметил, что часы показывают начало третьего ночи, сгреб с кровати липкое постельное белье, усмехнувшись, отнес его в корзину в ванной, постелил новую простыню, вставил одеяло в чистый прохладный пододеяльник.

Встав под теплый душ, он позволил себе еще немножко помечтать о роскошном теле Анастасии Романовой. Затем постепенно переключил воду, доведя ее до ледяной, сколько мог, вытерпел под бьющими в него струями, выскочил, дрожа от холода, из душа, энергично растерся полотенцем, добежал до спальни, резко задернул шторы и нырнул под одеяло. Через минуту он уже крепко спал.

Лежа в постели на другом конце города, Настя тоже не могла уснуть. Как ни странно, ее мысли были заняты вовсе не Егором Фоминым. Настя думала о Сергее Муромцеве. Измученная тяжелой предвыборной кампанией и любовными страданиями, она как-то совсем упустила из виду то, что происходило вокруг скандального политика, хотя в любой другой ситуации следила бы за происходящим с неослабевающим интересом. Даже история с арестом Милы Кук и найденными патронами, в красках рассказанная (и расписанная в газете) Инессой Перцевой, проплыла по поверхности ее сознания, оставив в принципе равнодушной. Все силы и чувства Насти уходили на Фомина, но сейчас ее мысли о Муромцеве тяжелыми камнями перекатывались в ее голове.

За последние две недели еще в одной его квартире, теперь уже той, где он реально жил, был произведен обыск. Квартиру ОМОН брал штурмом, и вроде, по слухам, в ней даже нашли гранату. Но по всем социологическим замерам рейтинг Муромцева рос как на дрожжах. Он неутомимо ездил по встречам, на нем гроздьями висли бабульки-избирательницы, он ставил скамейки во дворах и вкручивал лампочки в подъездах. Он громыхал мощным баритоном с экранов телевизоров и судился с оклеветавшей его журналисткой-броненосцем Еленой Соколовой. Та вовсю строчила жалобы в избирком, чтобы снять Муромцева с выборов, но все ее атаки он отбивал с медвежьей основательностью и не без грациозности.

В покушение на Фомина он не верил, утверждая, что у действующего мэра кишка тонка так подставляться. Лениво посмеивался, называя действия фоминского штаба детским визгом на лужайке, и призывал переходить к конкретным действиям, чтобы не пролететь на выборах. Настю он раздражал и интересовал одновременно. У него была «плохая биография» – судимость, пусть и погашенная, крепкие связи с криминалом, любовь к антиквариату, большие деньги и оппозиция к власти. Его гнобили, затирали, пытались снять с гонки, оклеветать в глазах избирателей, в общем, делали все то же самое, что и с Фоминым, но он выглядел гораздо убедительнее, спокойнее, значимее и несокрушимее. Настя ломала себе голову, пытаясь разгадать секрет этой несокрушимости.

Телефон зазвонил, когда она, наверное, уже в сотый раз перевернула подушку прохладной стороной вверх. Сквозь неплотные шоры светила яркая луна, и Настя невольно чихнула, потянувшись за трубкой. Сердце у нее колотилось. Ничего хорошего от неурочного ночного звонка она не ждала.

– Алло, – сказала она в трубку, ожидая услышать привычное в последнее время ночное молчание.

– Настя, – неожиданно раздавшийся в трубке голос принадлежал Алисе Стрельцовой, которая, это Настя поняла по одному короткому слову, задыхалась от рыданий.

– Алиска, ты чего плачешь? Что-то случилось?

– Телевизор… Включи, если он у тебя не работает. Ты еще не видела?

– А что я должна была видеть? – Настя зашарила по прикроватной тумбочке, чтобы нащупать пульт от телевизора.

– Я пошла попить, никак не могла уснуть одна, слышала, что Игорь за стеной в кабинете все ходит и ходит, ходит и ходит, встала, пришла на кухню и машинально включила… А тут… – Голос подруги опять захлебнулся от рыданий. – Мне плохо стало, я на пол села, Игорь прибежал, стал меня водой отпаивать, говорить, чтобы я не волновалась, а потом опять началась рекламная пауза, и они это снова показали. Они это раз пятнадцать в минуту крутят. Включи городской канал, сейчас снова будет.

– Да включила я, – с досадой ответила Настя, – только было бы очень неплохо, чтобы ты мне сказала, что именно сейчас будет. Меня с пола поднимать некому. Про Фомина что-нибудь?

– Про Игоря, – Алиса снова заплакала.

На экране тем временем действительно появилась заставка рекламной паузы. Настя прибавила звук. Увиденный ею ролик являл собой шедевр черного пиара. В трехминутном сюжете показывались цеха завода Игоря Стрелецкого, черная вереница невыспавшихся людей, бредущих через проходную на утреннюю смену, потом рассказывалось о заводе, купленном Стрелецким в Америке, а уже в следующем кадре сам Игорь сидел за роялем на сцене Дома культуры, который находился на его заводе, и, аккомпанируя себе, негромко и задушевно пел песню «А на том берегу». Смысл ролика сводился к нехитрой мысли об эксплуатации человека человеком и о яром желании олигарха Стрелецкого покинуть родину и вывезти свой капитал на запад. Ролик был гнусным, грязным и нечестным. Ушлые пиарщики, а Настя узнала руку Валеры Усова, передернули все, что можно было передернуть. Ей захотелось вымыть руки и почистить зубы. Она просто физически ощущала исходящий от телевизора запах дерьма.

– Видела? – спросила плачущая Алиса. – Настя, ну как так можно? Как так можно поступать с живыми людьми?! Игорю ведь завтра в глаза рабочим смотреть…

– Будто я не знаю, что рабочие его боготворят. Никто в эту чернуху не поверит.

– Одни боготворят, а те, кто работать не любит, ненавидят. Завидуют многие. Так что на всех углах шептаться будут.

– Алиса, мужики вообще к таким вещам проще относятся, чем мы. И Игорь – не кисейная барышня, чтобы от такого зрелища раскиснуть. Он что, расстроился?

– Да нет вроде. Успокаивал меня, как мог, говорил, что я глупая и что не от этого наши домики покосились.

– Вот видишь. Он сейчас-то где?

– Котляревскому звонить пошел, а я тебя набрала. Вон, возвращается уже.

– Вот и иди к своему Игорю. Хватит слезы лить. Алиска, до выборов всего-то две недели потерпеть осталось. Поверь, что Фомину гораздо хуже и тяжелее. Но он же не сдается! И Игорь перетерпит. Не расстраивайся.

Настя утешала подругу, но у самой у нее было на душе тяжело. Она просто физически ощущала, как переживает за любимого мужчину Алиса, как трудно ей сейчас, как не заслужил Игорь той грязи, которая лилась ему на голову, и как неприятна ему вся эта история. Но изменить ничего не могла.

Положив трубку, она выключила телевизор, в котором, как ей показалось, извивались черви, посмотрела на часы, показывающие глубокую ночь, тяжело вздохнула и пошла на кухню курить.

Зажигать свет она не стала, ей вполне хватало света луны. Прикурив сигарету, откинулась затылком на стену и закрыла глаза. В памяти проплывали кадры из мерзкого ролика и тихий плачущий голос Алисы.