– Только Аполлонию, под седлом и с уздечкой, – ответил герцог, мысленно добавив: «Я сам возьму то, что мне действительно нужно».

В замкнутом кузове кареты не было ощущения времени или пространства, только тряска и покачивание.

Она не переставала думать о происшедшем, о Байроне, о нем, скрывающемся в коридорах Рейберн-Корта, с каждым мгновением удаляющимся от нее. Даже внутри кареты, где не было точки отсчета, чтобы судить о скорости, она не могла убедить себя, что почему-то стоит на месте или ездит по кругу около поместья. Нет, она уезжает от него, и сама мысль об этом казалась ей невыносимой.

Виктория попыталась воскресить воспоминания о каждом мгновении, которое провела в обществе Рейберна, о каждом его слове, каждом взгляде, прикосновении, поцелуе.

Наверное, Виктория уснула, потому что, открыв глаза, поняла, что карета стоит на месте. Она выпрямилась, оправила платье. У нее не было даже времени надеть шляпку – дверца отворилась, загремела подножка лестницы. Виктория не сразу узнала вокзал в Лидсе, до которого от кареты было рукой подать. Эндрю стоял на мостовой, дождь капал с его шляпы, под навесом ждала Дайер со скрещенными на груди руками, очень смущенная.

Виктория надела шляпку и завязала ленты. Прошедшая неделя осталась воспоминанием, потому что никогда больше не повторится.

Она сжала челюсти и оперлась о руку Эндрю, потом неловко спустилась на землю и, пользуясь его плечом, как костылем, поспешила под дождем в объятия своей камеристки.

– Все в порядке, мисс? – спросил лакей.

– Да, спасибо, – ответила Дайер. Виктория не обращала внимания ни на нее, ни на него. До прибытия лондонского поезда оставалось три часа. Три часа ожидания, и она отправится в Рашворт, с каждым мгновением все больше удаляясь от Рейберн-Корта. Сердце у нее замерло, и она сжала руку Дайер.

– Как вы себя чувствуете, миледи? Знай я, что случится, ни за что не уехала бы.

– Я чувствую себя прекрасно. – Виктория повернулась спиной к карете, и Дайер оставалось лишь повернуться вместе с ней или отпустить ее.

Сквозь завесу дождя шел Эндрю, готовя карету к обратному пути. Он захлопнул дверцу, поднял подножку и сел на скамью кучера. Кучер, сгорбленный, в пропитанном маслом плаще, взмахнул кнутом, и карета тронулась в направлении Рейберн-Корта.

Туда, где остался ее любимый.

– Стойте! – крикнула Виктория.

Они не проехали еще и десяти ярдов, но ни кучер, ни лакей не обернулись.

– Вы что-нибудь забыли, миледи? – спросила Дайер.

– Стойте! – снова крикнула Виктория вслед удаляющемуся экипажу, вырвалась из рук Дайер и заковыляла вперед, боль пронзила лодыжку, и у нее перехватило дыхание. Она схватилась за железный столб коновязи, и Дайер бросилась к ней.

– Миледи!

– Остановите карету! – приказала Виктория. – Чего бы это ни стоило, остановите!

Все еще держась за столб, она смотрела, как Дайер побежала по улице, крича и размахивая пухлыми ручками. Эндрю обернулся, и по его знаку кучер остановил упряжку. Дайер подбежала к карете и указала на Викторию. Карета медленно повернула, подъехала к вокзалу и остановилась. Виктория снова глянула на часы. Времени ей хватит. Должно хватить. А если не хватит, ничего страшного – она подождет еще несколько часов до следующего поезда.

Виктория послала мысленное сообщение матери, умоляя простить ее. Расправила плечи и повернулась к Эндрю, который вопросительно смотрел на нее.

«Я еду, Байрон. Я еду, чтобы сказать тебе то, что должна была сказать несколько дней назад».

Полдень. Уже почти полдень. Куда утекло время?

Байрон сунул обратно карманные часы, промчался мимо домика привратника, рванул по дороге, жалея, что не может потребовать от Аполлонии чего-то большего, чем легкий галоп. Но между Рейберн-Кортом и Лидсом сорок миль, а менять лошадей по дороге негде.

Если Аполлония потеряет подкову, если выглянет солнце, если дорога станет хуже... Страх охватил Рейберна, но он прогнал его прочь.

Рейберн наклонил голову, прячась от холодного дождя, бьющего в лицо, не сводя глаз с размокшей дороги с глубокими свежими колеями, которые вели его к цели. Копыта Аполлонии выбрасывали комья грязи на ее черные бока и подол его длинного серого плаща. Ноги у него стыли от холода, вода затекала внутрь низких мягких ботинок, не предназначенных для верховой езды.

Уэдерли – он почти не заметил поворота и бледного испуганного парнишку, который отскочил от лошадиных копыт, когда Рейберн промчался мимо. Теперь он не чувствовал своих кистей, потому что лайковые перчатки промокли насквозь, не ощущал и лица – хороший знак, если бы он мог обратить на это внимание, но все его внимание было сосредоточено на дороге.

Он не знал, сколько проехал миль, и не хотел думать о неудаче. Секунды сливались в минуты, казалось, время остановилось.

Подвешенный в этом бесконечном мгновении, Рейберн едва не свалился с седла, когда Аполлония внезапно отпрянула в сторону. Одной рукой он вцепился в луку седла, а другой натянул узду. Лошадь гарцевала, описывая узкий круг, закидывая голову и раздувая ноздри; поскакав дальше, он заметил черную карету, остановившуюся у дороги, дверца кареты распахнулась, а он снова устремил взгляд на дорогу. Но вдруг заметил кучера и лакея и, выругавшись, повернул лошадь вспять.

– Где мы? – спросил он, расстегивая плащ окоченевшими от холода пальцами и вынимая карманные часы. – И как давно оставили леди Викторию?

Он готов был поклясться, что не мог нагнать карету раньше чем через полчаса, не здесь, а гораздо дальше. И тут он услышал голос:

– Они не оставляли меня.

Сердце у Рейберна замерло. Страх, радость, гнев охватили его. Не может быть, подумал Рейберн, но тут увидел мертвенно-бледное лицо Виктории, выглянувшей из дверцы.

– Вам не стоило ехать за мной. В любой момент дождь может прекратиться, а ваши ожоги еще не прошли. – Виктория нахмурилась.

– Вы уехали. Что мне оставалось делать, по-вашему? Сидеть сложа руки? Ведь вы забрались в мою голову, под мою шкуру, а потом как ни в чем не бывало сбежали! – Байрон спрыгнул с седла и сердито смотрел на Викторию, стоя в дверцах кареты.

Красные пятна появились на скулах молодой женщины, но сразу же исчезли.

– Вы дурак… Вы проклятый слепой дурак. – Она говорила тихо, качая головой, и Байрон внезапно почувствовал себя нашкодившим мальчишкой. – Все должно быть не так. – Она посмотрела на него, ее серые глаза были мокрые, но ясные. – Я люблю вас. Уверена, вы это знаете. Но я не могла уехать, не сделав вам признания.

– Вы вообще не можете уехать, – резко ответил он. – Я вас не отпущу. Вы должны быть рядом со мной, а не в скандальном Лондоне. Скакать по верещатникам каждый день; обожать маленьких мерзких собачонок; заниматься реформированием одежды и открывать двери дома перед каждым агитатором-чартистом – не важно, что вы будете делать. Только не оставляйте меня. Видит Бог, я не вправе требовать этого, – голос его сел, – но ничего не могу с собой поделать.