Было это в августе 1968 года.

Ночью по Двине шёл колёсный пароход. Весь нос его сверкал алмазными гранями ресторана. В этом «алмазе» на одном из столиков стояли тарелки с бефстроганов и магнитофон новейшей марки «Дзинтарас» в деревянном корпусе, обтянутом дерматином.

Вращались две бобины размерами с конфорку газовой плиты, на которой словно бы только что и сготовили эти бефстроганов. А под столом предательски звенели порожние бутылки – «сухой» закон свирепствовал.

Из магнитофона неслось:

Плечистый, рукастый Влад, держа на весу рюмку тёмного вермута, переводил синхронно:

Всем было по двадцать.

Чернявый костистый барабанщик Лозовой мастеровито ковырял отвёрткой в педали ударной установки с надписью «Лесные братья», не сданной в трюм вместе с ящиками усилителей по причине хрупкости.

Узколицый тонкий соло-гитарист Боб курил, развалясь на стуле, зажмурившись от удовольствия.

Я, будучи тогда лопоухим неуклюжим басистом Саней, гримасничал от нетерпения, позванивал своей рюмкой в такт о рюмку лидера и вопил в подпеве на срыв:

He вытерпев напряжения песни, я плеснул вино в рот, сморщился, будто от нестерпимой боли, и, стуча кулаком по столешнице, дико заорал в припеве.

Кроме нас, в зале сидел ещё один человек – в костюме и галстуке, с орденскими планками. Он был лет на двадцать пять старше, но почему-то нельзя было сказать, что годился нам в отцы. Чтя закон, он пил водку из бутылки «минералки». Где-то на двухсотом грамме встал, прогрёб двумя пятернями волосы со лба на затылок и твёрдым военным шагом приблизился к нам:

– Старший кто будет?

– Ты, ты старший, дядя! Доволен? Ну и отвали! – выпалил я нетерпеливо.

– Повторяю: кто руководитель?

– КПСС! Стыдно не знать!

– Требую прекратить исполнение песен на английском языке!

– I’ll follow the sun!

– Из таких и получаются предатели Родины!

– Что ты сказал?! – вскочив из-за стола, крикнул я. – Да за такие слова!.. Понял?

– Я «лесных братьев» собственноручно к стенке ставил.

Тут и остальные, поднявшись со своих мест, окружили орденоносца.

– Ты Родиной в нас не тычь!

– Родина – отдельно, Битлы – отдельно!

– Мы в лесотехническом институте учимся, потому и «лесные».

– Не нравится песня – иди в кормовой кабак.

– We’ll find that you nave!..

Влад перевёл:

– «Однажды мы обнаружим, что ты исчез!..»

Хором грянули на мотив в лицо неприятеля, переиначивая слова согласно моменту:

– Иди-ка ты, дядя, вслед за солнцем!

И захохотали.

Он тоже улыбнулся и, как бы простив нам артистизм и молодость, сел за свой столик, налил в стакан водки и выпил.

Вторя финальным аккордам магнитофонной записи, загудел колёсник сложным мажорным трезвучием, пуская пар в органные трубы.

В путешествии было заведено выходить на всякой пристани, хоть за полночь. С криками и хохотом мы покинули ресторан.

Множество круглых иллюминаторов, как рампу, освещали дебаркадер. С берега на «сцену» выходила девушка с чемоданчиком. Мама и бабушка провожали её, напоследок хватали за руку, целовали.

Наконец она ступила на хлипкий трап.

– Моя будет! Замётано! – бросив сигарету в воду, вожделенно произнес Боб.

– Ты же официантку «склеил», забыл?

– Саня, официантка на тебя глаз положила.

– Какие широкие жесты! – крикнул я вслед ему, сбегавшему по медной винтовой лестнице на нижнюю палубу.

Хозяйственного барабанщика девчонка ничуть не интересовала. Он в задумчивости шептал: «Паяльник где бы достать?»

Мы с Владом долго обсмеивали это его словечко, «паяльник», со всех концов переиначивая до неприличия.

И скоро в нашей каюте первого класса оказались и новенькая робкая пассажирка – медсестра, и положившая на меня глаз ушлая подавальщица Нелька.

– Ой, мальчики, спойте что-нибудь! – просила она.

Официантка, бывалая, тёртая, торопилась, как я теперь понимаю, изведать романтики, прежде чем её потащат в постель, а Тоня (как звали девочку), похоже, ещё и не подозревала о подобных сценариях, скромничала, обтягивала юбкой коленки.

Стол ломился от вина и закуски.

– Вы такие богатые, мальчики! – восхищалась Нелька.

– Мы сами себя сделали! – хвастался я, обнимая официантку. – Нам на всех плевать! Гитары – сами склепали. Усилители – подпольные. За зиму на танцах кучу «башлей» заработали. Мы – свободные люди! Понимаешь? Может быть, первые такие в нашем городе!

– Ой, мальчики, давайте не будем об этом. Спойте лучше что-нибудь.

Она погладила меня по руке, как сейчас помню, крепко и благодарно, непонятно за что.

Исцарапанная гитара Влада, на которой сочинялись все наши песни, вместе с моим полуакустическим басом, вполне прилично подзвучивала песенку:

Такие песни пел я тогда на танцах в рабочих и студенческих клубах, не в пример Битлам, жалостливым российским тенорком, воздевая брови шалашиком, несколько даже страша слушателей своим наивным состраданием.

Глухо ухали толстые струны моего баса, тренькал аккомпанемент, старый пароход вибрировал и скрипел, кренясь на повороте.

– «Едет девочка в цветастом платьице, в город свой заранее влюблённая…» – дотягивал я последний куплет, когда в опущенном окне блеснули орденские планки, и в темноте за окном я увидел тусклый глаз – око человека из ресторана, его зализанные волосы.

Полтора такта ми-бемоля впереди были и без того нелёгкими для моей вокальной самодеятельности, а у меня и вовсе связки отключились, голос задрожал.

Концовка непоправимо смазывалась, пока этот тип проходил по палубе мимо окна, сцепив руки за спиной, неспешно и значительно.

Несмотря ни на что, Нелька захлопала, стала меня целовать. Для любого нормального парня этого достаточно, чтобы отключился рассудок и чувство опасности испарилось.