– В Евангелии у Иоанна говорится: Христос на Голгофу сам нёс свой крест. А знаете, какая жара в Иудее? И дорога каменистая. Километра четыре от Претории до Голгофы, – и всё в гору. Солдаты издевались. Тернии венка кожу на голове раздирали. А он только шептал: «Элои! Элои!» То есть по-еврейски будет: «Боже мой! Боже мой!»

От этих слов студента тётка Устрикова слезливо сморщилась и долго обмахивалась крестным знамением.

А у Оли глаза испуганно расширились, и она уже не голубкой порхала, а как бы летела тяжёлой ночной птицей.

– Крест был из орехового дерева. Большой, – продолжал студент, – хотя не такой высокий, как изображают на иконах. В Евангелии говорится: Христу на трости ко рту подносили губку, смоченную в уксусе. Метра три, значит, от основания был крест, если учесть, что в землю ещё надо углубить. Да перекладина метра два. И всё это лежало у Него на плече.

Студент облизнул сухие потрескавшиеся губы.

Устрикова шепнула дочке, чтобы воды раздобыла.

Опять юной чистотой облило глаза толстушки, печали как не бывало. Помчалась девушка косогором вдоль шоссе, забирая всё выше, – летящим лёгким скоком, в развевающемся длинном платье напоказ всем, к водовозной тележке на велосипедных колёсах.

Быстро вернулась с полной бутылкой из-под кока-колы.

– Попей, сынок, водички, – потчевала студента Устрикова. – Либо хоть умойся. Легче станет.

– Спасибо. До заката – ни капли. Обет дал.

– Господи! Зачем же так себя изводить-то?!

– Это мне в радость.

И женщина с дочкой опять сделались строгими, обернулась у них душа тёмной, ночной, стороной, нагрузилась неясными и тяжкими размышлениями о людской злобе. Они ещё старательнее стали держаться студента, боясь отстать, потерять его в этой огромной, жарко дышащей толпе.

Пыль в безветрии окутывала крестный ход и золотилась на солнце, будто от самого народа сияние исходило. А между тем процессия втягивались в село.

Собаки цепные только урчали, не смели лаять. Одна гавкнула с перепугу, но деревенская девчонка кинулась на неё, пасть ей зажала, – так и держала всё время прохождения.

Подвыпившие парни на мотоциклах у магазина окликнули студента.

– Эй, мужик, чего это такое?

– Крестный ход.

– Чего, чего?

– Во славу Христа.

– Ё-моё, так это они Бога славят! И далеко это вы?

– Три дня ходу.

Парни были потрясены и подавлены.

– И пацанята с вами? Блин! Сколько же их тута?!..

Шли, пылили главной улицей села. Почти у каждой избы, поперёд палисадника, по мужику стояло, одна рука по шву, а другая – кресты на себя накладывает: местные активисты. Изо всех окон глядели, бежали из дальних концов села – как бы праздника не пропустить.

Трепетало тяжёлое полотнище золотого плетения с ликом Спаса. Высоко на шесте был поднят фонарь с неугасимой лампадой, щиты икон с наклоном одолевали напор ветра с примесью дыма от лесных пожаров.

Солнце на склоне уже растеклось в зарю.

– А вон и Павлово!

За лесом виднелся шпиль колокольни, место ночлега…

Поздним вечером на обширной поляне в густом лесу люди укладывались в потёмках кто в спальный мешок, кто на пляжную поролоновую подстилку, кто прямо на сухую ломкую траву. Негромким говором гудела поляна.

На опушке леса под берёзой сидел семинарист. В ногах у него – Устрикова с дочкой. Студент отпивал по глотку из кружки и говорил:

– При кресте Иисуса, при распятии, стояла Матерь Его и ученик любимый. И Христос сказал матери своей: «Жено! Се будет сын твой». А потом ученику: «Се будет матерь твоя!» И с этого времени ученик взял её к себе, печаловал до смерти.

В темноте было слышно, как Устрикова швыркала носом, тонко скулила, охала и тихонько плакала.

– Ну, ну! Что это вы! – сказал студент. – Все слёзы он за нас пролил. Нам радоваться завещано.

Быстро унялась богомолка, и скоро они с дочкой заснули в ногах студента под одним тонким байковым одеялом.

Студент сидел, привалившись спиной к скользкому стволу и думал, что если баба заплакала – значит всё то, что случилось двадцать веков назад, как бы с ними самими случилось – с ним, студентом, с богомолкой и её дочкой. И значит это и в самом деле не легенда, а сама жизнь, текущая в каждом из нас, сиюминутная жизнь души нашей.

Это он давно постиг в семинарской келье, в молитвах и бдениях монастырских, но здесь, среди деревьев и звёзд, среди случайного люда, это понималось глубже и представлялось несомненным…

В отделе игрушек огромного металлического балагана на Троицком проспекте всегда толпится народ. Начинённые электроникой кораблики, танки, самолёты продаются по такой цене, что мальчики даже не просят купить. Вспоминая своё детство, застаиваются здесь отцы. Им позволяется покрутить игрушку в руках, изучая устройство, запустить в ход.

Нилов, безработный инженер, замер перед моделью радиоуправляемого самолёта. Мужчина покачивался, переступал в стоптанных полуботинках с пяток на носки. С силой вдавливал руки в карманы пальто, словно пробовал на прочность.

Вентилятор над головой трепал его седоватые запущенные волосы неопределённой стрижки, с завитками и косицами. Из хомутика второго подбородка выглядывало мягкое, плохо выбритое лицо. Глаза под длинноволосыми бровями мечтательно жмурились, когда он немного отстранённо, искоса глядел на игрушечный самолётик, представлял его в небе и прикидывал, можно ли было добиться такой же гладкости крыльев во времена увлечения авиамоделизмом, когда его мальчишеский мир составляли фанера, рейки, бальса, китайская длинноволокнистая бумага – и запах эпохи – запах клея эмалита! Эмалитовая короста на пальцах, сдираемая вместе с кожей!.. Когда перед соревнованиями он ночевал в авиамодельном кружке на полу под верстаком. Питался булками с лимонадом. Испортил желудок с тех пор. А зимой на замёрзшей реке заводил мотор, в кровь разбивая пальцы о винт.

Страсть самоделыцика принесла ему много радости в младые лета, а теперь помогала выживать. Когда завод остановился и перестали платить деньги, инженер Нилов придумал станок для вальцевания алюминия. В своей квартире, в кухне, гнул обручи, обтягивал сеткой – получались отличные сита, бидончики, лопатки, черпаки. Партиями сдавал продукцию на рынок в посудные ряды – тем и вносил свою лепту в семейный бюджет.

Крылья самолётика были в размах рук Нилова. Приглядевшись, он увидел кукольного пилота в кабине. Отступил на пару шагов, издали прикинул, как модель будет смотреться в воздухе. Как элероны в вираже станут наперекосяк, хвостовые рули слегка поднимутся, и белая, сверкающая эмалью птица взмоет в небо, в то время как он, сегодняшний, или тот, давнишний, из детства будет стоять на земле с повешенной на грудь коробочкой радиопередатчика и щёлкать тумблерами.