Он до сих пор жаждал пережить это волшебство превращения, уменьшения до мышки, до гнома, сидящего в кабине модельки. Или увеличения крылатой игрушки до настоящего самолёта с туго поддающейся ручкой управления между колен и с сектором газа под левой ладонью. В этих превращениях могло осуществиться, казалось Нилову, несбывшееся, величайшее счастье его отроческих снов с захватывающим парением над прекрасной землёй… Лет двадцать пять назад он уже было построил радиоуправляемую копию, но перестраховщики из КГБ не разрешили пользоваться передатчиком.

Его модель так и не взлетела…

Нилова слегка толкнули, грубовато попросили подвинуться, и чьи-то сильные руки как бы взяли и поставили впереди него к прилавку мальчика лет двенадцати, одетого в дорогую замшевую курточку и кроссовки с гирляндой точечных огоньков по ранту.

– Папка, вот он, – сказал мальчик, запрокинув голову и показав Нилову лицо со странными для ребёнка нездоровыми коричневыми подглазьями.

Подошедший отец ещё дальше оттеснил Нилова от прилавка. С его приближением продавец-кореец стал кланяться:

– Садараствуй, садаравствуй! Как садаровие?

– Нормально, Цой. Покажи-ка этот бомбовоз. У моего шпендыря день рождения сегодня.

Человек, покусившийся на мечту Нилова, был невысок, щупловат и лыс. Остатки рыжих волос на висках сострижены были наголо. Полы длинного кожаного пальто сзади забрызганы свежей грязью с высоких наборных каблуков. Особенно невзрачным выглядел он в сравнении со своим телохранителем – накачанным штангистом с длинной косицей на затылке.

Лицо властительного покупателя напоминало перепечённый зажаристый корж – не в пример белому и сдобному у Нилова.

По всему было видно, что этот низкорослый господин с остатками рыжины на маленькой, словно засушенной, голове принадлежал к выносливой породе. Нилов заметил, как исходящая от него внутренняя сила заставила продавца торопливо разгрести игрушки, резво вскочить на прилавок и с помощью зубов отвязать самолётик от каркаса. Модель испуганно трепетала, совсем как живая, пойманная решительной рукой. Птица счастья уводилась из-под носа Нилова. Совершалось нечто важное, и потому, наверно, его память стала так стремительно нагружаться этим господином в кожаном пальто. После того, как тот, закашлявшись, сплюнул чуть ли не себе под мышку, словно в карман спрятал плевок, Нилов с ужасом подумал: «Боже мой! Да ведь это Борька Шурыгин!»

Искрой пробило через десятилетия – в тот поздний осенний вечер. Дождь гноил опавшие листья на деревянном тротуаре. Редкие огни ламп в жестяных фонарях перемежались слоями тьмы. В пальто с поднятым воротником Нилов возвращался домой из кружка, и вдруг кто-то сзади ударил его по шее.

Нилов отскочил, рукой успел загородиться от следующего удара, и в эту секунду узнал в нападавшем своего одноклассника, Шурыгина. Маленький, пьяный, злой, он тоже узнал его. Показал перочинный нож и пригрозил: «Если матери скажешь – убью!» И ушёл своей дорогой, поблёскивая в свете фонаря хромированным лезвием. Только тогда Нилов почувствовал боль в шее и запястье: словно дождь вдруг посыпался подогретый, и одна из тёплых струек проникла за воротник, потекла по спине.

Пригрело и правую кисть.

Дома он что-то наврал матери про торчавшие гвозди и собственную неосторожность. Раны оказались неглубокими, неопасными, только обидными. Они давно уже заросли на Нилове бесследно, и унижение рассеялось во времени. Сам Шурыгин для Нилова давно помер, приговорённый, по его понятиям, такой своей хулиганской молодостью на погибель в лагерях. А теперь их свела жизнь в обратной пропорции: увлечённый, способный, порядочный Нилов оказался пропащим человеком в тисках нужды, а разбойный Шурыгин – богатым и свободным…

Белая невесомая копия самолёта стояла на прилавке среди игрушек обречённо. Кореец подзаряжал её от аккумулятора. Поджимал гаечку на пропеллере. Обходился без горючей жидкости. Не так, как во времена моделиста Нилова, когда из клизмочки приходилось впрыскивать пахучую смесь в оконца мотора… При этих воспоминаниях опять накатило на Нилова наркотическим счастьем авиамодельных времён, запахом медицинского эфира из коричневой бутылочки с сургучной пробкой, холодком разлитого на ладони эфира; его можно было поджечь и не опалить кожу – так быстро он горел.

Электрический моторчик взвопил стократно усиленной пчелой, совсем как бензиновый. Продавец испробовал действие радиосигналов, выключил мотор и сказал:

– Пасалуста, мальсик!

Возбуждённый ребёнок начал яростно чавкать жвачкой во рту.

– Ну и как мы его потараним? – спросил Шурыгин-старший, рассчитавшись с продавцом.

– Шеф, а если на крышу привязать? – высказал мысль громила-телохранитель.

Презирая совещательный голос слуги, Шурыгин опять сплюнул себе под руку.

И тут Нилов, внутренне участвующий в покупке, переживающий вместе с мальчишкой таинство обретения модели, не удержался.

– Крылья разборные, – подсказал он. – При ударе просто выпадают из гнёзд. У корневой нервюры самое слабое место.

– Ты чего, братан, сечёшь, что ли, в этом деле? – довольно дружелюбно спросил Шурыгин, не глядя на Нилова, но, казалось, из уважения к нему задержав очередной плевок-впрыск.

– Первый разряд, – ответил Нилов.

– Тогда вот что, братан, мой амбал подкинет вас с пацаном до стадиона. Покажешь мальцу, то да сё. В общем, не обижу.

– Папка, а ты?

– Во! Щас всё брошу и пойду шмалять с тобой!

Поехать в одной машине с Шурыгиным, пожалуй, Нилов бы не смог. Ему хотелось отойти подальше от него, как от дурно пахнущего, хотя Шурыгин распространял вокруг себя терпкий приятный дух недавно выпитого коньяка. Но как только властительный одноклассник сказал охраннику: «Я к друганам загляну Туда подскочишь» и, фирменно сплюнув, ушёл, Нилов, волнуясь от близкого счастья, раскраснелся. Двумя короткими движениями из потайных гнёзд вытащил крылья, торжественно вручил их парнишке, а сам ухватил под мышку фюзеляж.

Доехали мигом. Когда вышли на резиновую дорожку, окружавшую футбольное поле, Нилов спросил у мальчишки имя.

– Боб, – нехотя, будто перед надоевшим педагогом, отчитался малец и потребовал: – Ты только дай мне первому порулить!

– Естественно!

– Кури!

– Спасибо. Знаешь, я уже лет двадцать, как бросил. Можно сказать, забыл, с какого конца она поджигается.

Из мальчика выпирала отроческая порча, переходящая в юношеский порок.

Он зверски сжимал в зубах дымящую сигарету, щёлкал тумблерами управления, нетерпеливо ждал, когда стоящий на коленях перед моделью добровольный его механик включит мотор.

Над стадионом было много весеннего неба. Кружили брачными стаями утки с реки. Полицейский вертолёт, задрав хвост, прострекотал в сторону Морвокзала. И модель самолёта после короткого разбега легко, смело выскочила в небо из рук Нилова. Совсем как настоящий самолётик, стала набирать высоту. Слегка качнулась от порыва ветра из-за макушек тополей, выправилась и опять потянулась вверх по горке.