хороший, но беспорядочный, и они никак не сладят друг с другом. Такая семейная жизнь может долго тянуться, причем то она над ним, то он над ней. А в общем, кто их знает, это их семейное дело – пусть живут, как хотят. У меня пока все хорошо, будем верить, что и дальше так будет. Пиши и кошек попроси мне написать. У меня жизнь теперь переменная: то в редакции, то на передовых, редакция отличается от передовой в той же мере, как Москва от редакции. Вообще же – я здоров и целую всех вас.

Твой А.

11. V.1943.

Милые Марусенька и ребята, и Вера Николаевна!

Я был в Москве проездом, уже вполне выздоровев, и вот что выяснил: что с пропусками произошла какая-то путаница, которую очень трудно распутать, что в Москву надо приезжать не теперь, а будущей весной или, в крайнем случае, осенью этого года. Это связано с тем, что в Москве будет много трудностей с продуктами, чем где бы то ни было. Танечка тоже, как и вы, рвется в Москву, но у нее другое положение, ей пока нельзя рассчитывать на пропуск, но она отчаянная душа и может решиться на приезд в Москву и без пропуска, тоже очень, пишет, соскучилась в эвакуации. Таким образом, я против переезда в Москву, не нужно вам слушаться тетю Аню.

Что касается Тани, то она очень, говорят, поправилась. Муж ее тоже хорошо выглядит, несмотря на то, что им трудно пришлось. Ты пишешь о школе для Андрея, о музыке, что же, с этим можно и пообождать. Нужно послушаться меня и в Москву не ехать пока никаким образом…

Я очень люблю и Андрюшу и Марину, получил все их письма и радуюсь на них. Прости, что пишу так мало, сейчас поздно, и у меня слипаются глаза, я только в обед нынче вернулся к себе. Целую деток, тебя, бабушку.

Твой А.

Мамино письмо без первой страницы. Судя по тексту, июль 1943 года:

…Пришел Андрей с луком[43] – был в лесу. Что слышно о Танечке? Она несколько раз писала в Горький. Мы ее письма видели – ничего интересного. Получит ли она пропуск и поедет ли в Москву? Об этом мы не знаем. Напиши, что она тебе пишет. Сейчас отпустила Андрея купаться около ОСВОДа[44]. Боюсь, не украли бы у него штаны, которые сшила бабушка из твоих лыжных, а в смысле утопления, не думаю, чтобы он стал тонуть у ОСВОДа и на ровном месте.

Велела скорей приходить и смотреть за штанами. Что я еще могу? Идти с ним? На глазах у всех мальчишек? Дети тонут, но в малом проценте, а привязанные к маминому хвосту все без исключения становятся или кретинами или лгунами и матерененавистниками, и все равно привязать нельзя. А где надо, я сделаю по-своему, ты не бойся. Завтра твое рождение, послезавтра я дежурю на площадке[45] у Мариночки, в понедельник пойдем с Андреем в Завражье посватать кое-какие вещи, покупаемся, попасемся, побудем дня два, нарвем щавелю и будем дружно-дружно разговаривать. Мы очень любим быть вдвоем. И с Мариночкой любим быть, только она с 8 уходит и в 9 приходит. Она на площадке на месяц, как раз до отъезда. Придем оттуда, пойдем за ягодами…

Я опубликовала здесь лишь некоторую часть из военной переписки родителей, часть писем, в которых упоминается имя некой Танечки. Оно встречается подозрительно часто – звонки, письма, здоровье Танечки и ее родственников постоянно занимают и папу и маму. Папе Танечка писала постоянно, маме в Юрьевец не писала, зато слала письма по соседству, ниже по Волге, – в Саратов, Горький и Казань. Танечка существовала не одна – у нее был муж, поначалу какой-то слабый и бесхарактерный, а потом научившийся справляться с капризами жены. Была еще родственница, тетка Анна, хитрая, эгоистичная, но довольно энергичная старушка. Она должна была приехать и навести порядок в семействе, страдающем от плохого характера Танечки. Тетя Аня не оправдывала надежд, все тянула с приездом, было у нее семь пятниц на неделе.

Но убей меня бог, не знала я среди наших родных и знакомых такой семьи! Была, правда, у мамы двоюродная сестра, Татьяна Гурьянова, жившая в Саратове, но о ней так и говорилось в письмах как о Татьяне Гурьяновой. С Татьяной Озерской и ее мужем ни папа, ни мы еще не были знакомы, это произойдет позже.

Я написала Александре Александровне Петровой, теперь покойной вдове маминого сводного брата, которую мама очень любила за ее ум, доброту и тонкую душу. Жила она в городе на Волге, Кинешме, это у нее мы останавливались летом 1941 года по дороге в Юрьевец. Вот ей-то я и задала вопрос: «Дорогая тетя Шура, не знаете ли вы, о какой Танечке идет речь в военных письмах папы и мамы?» И тетя Шура ответила, что, расставаясь на время войны, родители договорились, что в переписке Танечкой они будут называть гитлеровскую армию.

Ну как же я не догадалась?! Теперь все стало ясно! «Танечка на даче, она здорова – на даче уже несколько дней. До этого звонила каждый день по телефону», – писал папа в августе 1941 года из Москвы. И мама понимала, что немцы (тогда слово «фашисты» употреблялось редко) подошли к самому городу, а до этого нещадно его бомбили. «Танечка несколько раз писала в Горький. Мы ее письма видели – ничего интересного» – это означало, что немецкие самолеты пролетали над Юрьевцем бомбить Горький – малоприятное зрелище!

Муж Танечки – это Красная Армия и ее командование. А пресловутая тетя Анна, речь о которой зашла в сорок втором году, – это Англия и Америка, наши союзники, которые не спешили с открытием второго фронта в Европе. А с какой надеждой этого ждали у нас – и на фронте и в тылу, – видно из этих писем. Как известно, союзники высадились в Нормандии лишь 6 июня 1944 года…

А что же военная цензура? Ясно, что ее не насторожили частые упоминания о капризной Танечке. Мало ли какая родня бывает у военнослужащих. Обошлось, слава богу.

Про обувь

Обувь, обувка – в толковом словаре Даля – «одёжа для ног». А у Шекспира и в сказках еще и единица измерения времени – «не успела износить башмаков», «три пары башмаков износила».

А у меня получается, что обувь – это единица воспоминаний.

Сколько пар я истоптала в детстве? Наверное, не так уж много. Но думать