Хюмейра полагала, что есть нечто общее между ожирением и склонностью к меланхолии. В обоих случаях общество обвиняет самого больного. Ни к одной другой болезни так не относятся. Люди с другими недугами по крайней мере получают хоть толику сочувствия и моральной поддержки. Но только не полные и не те, кто подвержен депрессии. Можно попридержать свой аппетит… Можно контролировать свои мысли… Но Хюмейра знала: ни вес, ни привычное отчаяние от нее не зависят. Лейла это понимала.

– Почему ты пытаешься побороть депрессию?

– Потому что я должна это делать… Так все говорят.

– Моя мама – я называла ее тетей – часто чувствовала то же самое, а может, даже хуже. Люди всегда советовали ей побороть депрессию. Но у меня такое ощущение, что, как только мы начинаем видеть в чем-то врага, он становится сильнее. Как бумеранг. Ты отшвырнешь его, а он возвращается и с силой бьет тебя в лицо. Возможно, тебе стоит подружиться с депрессией.

– Что-то странное ты говоришь, дорогая. Как я могу это сделать?

– Ну подумай сама: друг – тот, с кем ты можешь поговорить в темноте и узнать от него много полезного. Но еще ты знаешь, что вы очень разные – ты и твой друг. Ты не депрессия. Ты куда больше, чем просто настроение сегодня или завтра.

Лейла заставила Хюмейру сократить количество таблеток и найти хобби, начать заниматься спортом или стать волонтером в женском приюте – помогать тем, кому пришлось пережить то же, что и ей. Однако Хюмейре казалось, что быть среди людей, с которыми жизнь обошлась жестоко, чрезвычайно тяжело. Когда она раньше пыталась сделать подобное, все ее добрые слова будто превращались в пустое дуновение ветра. Как можно дать другим надежду, как можно их порадовать, если ее саму постоянно осаждают страхи и тревоги?

Еще Лейла купила ей книги по суфизму, индийской философии и йоге – все это заинтересовало ее после смерти Д/Али. Хюмейра полистала книги, но дальше в этом направлении не продвинулась. Ей казалось, что все это, пусть даже простое и удобное, по большей части создано для более здоровых, счастливых или просто-напросто удачливых людей, чем она сама. Как медитация поможет успокоить твой разум, если его нужно успокоить для самой этой медитации? Внутри у Хюмейры постоянно царило беспокойство.

Теперь, когда Лейлы больше не было, непроглядная чернота страха металась в голове Хюмейры, словно попавшая в ловушку муха. Когда они вышли из больницы, Хюмейра приняла ксанакс, но, похоже, он не подействовал. Ее разум мучили кровавые картинки насилия. Жестокости. Резни. Бесчувственное, бессмысленное, необоснованное зло. Серебристые машины мелькали перед ее глазами, словно ножи во тьме. Вздрагивая, Хюмейра хрустела костяшками усталых пальцев и заставляла себя продолжать делать дело, хотя ее огромный узел на затылке развалился и пряди волос падали на шею. Под кроватью Хюмейра нашла стопку старых фотографий, но смотреть на них было слишком больно. Об этом она думала в тот момент, когда заметила шифоновое платье цвета фуксии, висевшее на спинке стула. Хюмейра взяла его в руки, и лицо ее помрачнело. Это было любимое платье Лейлы.

Зейнаб-122 вошла в квартиру, слегка задыхаясь, в каждой руке у нее было по тяжелой сумке с продуктами.

– Сдохнуть можно на этой лестнице.

– Почему ты так долго? – спросила Голливуд Хюмейра.

– Мне пришлось разговаривать с этим ужасным человеком.

– С кем?

– С торговцем-шовинистом. Лейла всегда его недолюбливала.

– Верно, так и было, – задумчиво произнесла Хюмейра.

Некоторое время женщины молчали. Каждая погрузилась в собственные мысли.

– Нам нужно раздать одежду Лейлы, – сказала Зейнаб-122. – И ее шелковые шарфики. Бог мой, их было так много!

– А тебе не кажется, что их следует оставить?

– Мы должны следовать обычаям. Когда кто-то умирает, его одежду раздают бедным. Благословения бедных помогают умершим перейти мост и попасть в другой мир. Время очень важно. Нам нужно действовать быстро. Душа Лейлы вот-вот отправится в путь. Мост Сират острее лезвия меча и тоньше волоса…

– Ой, понеслось! Давайте уж прекратим эту херню! – донесся сиплый голос откуда-то сзади.

И одновременно распахнулась дверь – от неожиданности две женщины и кот чуть не стали заиками.

У входа, нахмурившись, стояла Ностальгия Налан.

– Ты нас до смерти напугала! – воскликнула Хюмейра, положив руку на свое бешено колотящееся сердце.

– И хорошо. Так вам и надо. Вы слишком увлеклись своей религиозной тарабарщиной.

Зейнаб-122 сжала руки у себя на коленях:

– Я не вижу ничего плохого в помощи бедным.

– Ну, это ведь не совсем так. Это же скорее обмен. «Вот вам, бедняки, эти обноски, от вас требуется благословение. Вот тебе, Боже, эти купоны-благословения, дай нам солнечный уголок в раю». Не хочу никого обидеть, но религия – это сплошная коммерция. Дай – и получишь.

– Это так… несправедливо, – надулась Зейнаб-122.

В общем-то, она не злилась, когда кто-то небрежно относился к ее вере. Она грустила. И грусть становилась еще сильнее, если этот кто-то входил в число ее друзей.

– Без разницы. Забудь мои слова. – Налан плюхнулась на диван. – Где Джамиля?

– В другой комнате. Она сказала, ей нужно полежать. – По лицу Хюмейры скользнула тень. – Она почти не разговаривает. И ничего не ела. Я волнуюсь. Понимаете, ее здоровье…

Налан опустила глаза:

– Я поговорю с ней. А где Саботаж?

– Ему нужно было забежать в офис, – ответила Зейнаб-122. – Наверное, он уже едет к нам, вероятно, застрял в пробке.

– Ладно, мы подождем, – кивнула Налан. – А теперь расскажите, почему вы оставили дверь открытой? – (Женщины быстро переглянулись.) – Вашу лучшую подругу хладнокровно убили, а вы сидите в ее квартире с открытой дверью. Вы что, совсем безумные?

– Да ладно тебе, – отозвалась Хюмейра, глубоко и прерывисто вздыхая. – Никто ведь не врывался в эту квартиру. Лейлочка была на улице поздно ночью. Свидетели видели, как она села в машину – в серебристый «мерседес». Все погибшие были убиты именно так, ты ведь знаешь это.

– И что? Это значит, что с вами ничего не может случиться? Или вы предполагаете: если одна из вас маленького роста, а другая…

– Толстая? – Хюмейра покраснела.

Она вынула свой ингалятор и подержала его в руке. Опыт показал, что она пользовалась им чаще в присутствии Налан.

– Мне все равно, как ты меня ни назови, – пожала плечами Зейнаб-122.

– Я хотела сказать «на пенсии и в депрессии». – Налан махнула наманикюренной рукой. – Я имела в виду следующее: если вы, дамы, считаете, что убийца Лейлы – единственный псих в городе, удачи вам! Держите дверь открытой. И вообще, почему бы не положить новый дверной коврик с надписью: «Willkommen Psychopaten»?[3]