Улица Лохматого Кафки бежала между полуразрушенными зданиями и маленькими затрепанными магазинчиками, которые торговали осветительными приборами. По вечерам, когда включались все лампы, район погружался в оттенки сепии, словно на дворе был совсем другой век. Когда-то это место называлось улицей Мехового Кафтана, хотя некая группа историков настаивала, что это, напротив, улица Светловолосой Наложницы. Так или иначе, когда муниципалитет решил обновить указатели с названиями улиц в рамках масштабной программы реновации, ответственный чиновник счел это название чересчур громоздким и сократил до улицы Кафтан. Так она и называлась до одного прекрасного утра – ночью накануне бушевали штормовые ветры, и с указателя упала одна буква, так что название теперь звучало так: улица Кафта. Но и это наименование долго не продержалось. Какой-то студент литературного факультета, воспользовавшись перманентным фломастером, поправил слово «Кафта» на «Кафка». Поклонники автора обрадовались новому названию, иные же понятия не имели, о ком речь, но все равно приняли это имя, так как им понравилось звучание.

Спустя месяц одна ультранационалистическая газета напечатала статью о тайном иностранном влиянии в Стамбуле, где утверждалось, что новое название улицы, явно указывающее на связь с еврейским писателем, – часть зловещего плана уничтожения местной мусульманской культуры. Была подана петиция о возвращении улице старого названия, хотя так и не было решено, какого именно. Между двумя балконами растянули плакат, который гласил: «Одна великая нация – люби ее или вали отсюда!» Омытый дождями и выцветший от солнца, плакат дергался на лодосе – юго-западном ветре, – который в один прекрасный день все-таки оборвал ему веревки, и тот улетел в небо, словно злобный воздушный змей.

К тому времени ретрограды уже принялись за другие битвы. Прежнюю кампанию забыли так же быстро, как когда-то и начали. Со временем, как обычно бывает в этом шизофреническом городе, старое и новое, фактическое и выдуманное, реальное и сюрреалистичное слились воедино, и это место окрестили улицей Лохматого Кафки.

На середине улицы, зажатый между старым хамамом и новой мечетью, стоял многоквартирный дом, который когда-то был современным и величавым, но теперь совершенно не соответствовал этим определениям. Какой-то неумелый домушник разбил стекло на двери в парадное, испугался шума и дал деру, так ничего и не украв. Поскольку никто из жильцов не согласился раскошелиться на замену стекла, оно так и осталось заклеенным коричневой липкой лентой – такую обычно используют компании, занимающиеся переездами.

Напротив этой двери, обвернувшись собственным хвостом, как раз и сидел сейчас Мистер Чаплин. У него была угольно-черная шубка и изумрудные глаза с золотистыми крапинками. Одна из его лапок была белой, словно он опустил ее в ведро с известкой, а потом вдруг передумал. Его ошейник, увешанный маленькими серебристыми бубенчиками, звякал в такт каждому движению кота. Но он этого не слышал. Ничто не нарушало тишину его вселенной.

Кот ускользнул из дому накануне вечером, когда Текила Лейла уходила на работу. В этом не было ничего необычного, так как Мистер Чаплин был ночным гулякой. Он всегда возвращался до рассвета, мучимый голодом и жаждой, и знал наверняка: хозяйка обязательно оставит дверь приоткрытой. Однако на этот раз, к его удивлению, дверь была закрыта. И он терпеливо ждал.

Час проходил за часом. Мимо проезжали машины, с остервенением бибикая, уличные торговцы громко хвалили свои товары, в школе за углом громкоговорители играли национальный гимн, и сотни учеников пели в унисон. Закончив пение, они произнесли коллективную клятву: «Моя жизнь посвящена турецкому народу». Где-то далеко, возле стройки, на которой совсем недавно насмерть задавили рабочего, затарахтел, сотрясая землю, бульдозер. Стамбульская разноголосица уперлась в небеса, однако и ее кот не услышал.

Мистеру Чаплину нужно было, чтобы его ласково погладили по голове. Он стремился наверх, в свою квартиру, где миска полна любимой еды – паштетом из макрели и картошки. Потягиваясь и выгибая спину, кот задавался вопросом: куда же, черт возьми, подевалась хозяйка и почему Текила Лейла так сильно запоздала сегодня?!

Опускались сумерки, когда друзья Лейлы, за исключением Ностальгии Налан, которая так и не догнала их, прибыли к многоквартирному дому на улице Лохматого Кафки. Войти им было нетрудно, так как у каждого имелся запасной ключ.

С приближением к входу на лице Саботажа все явственнее отражалась неуверенность. У него вдруг стянуло грудь, и он понял, что не готов войти в квартиру Лейлы и оказаться в оставшейся после нее болезненной пустоте. Ему страшно хотелось уйти, пусть даже от дорогих ему людей. Ему необходимо было побыть одному, хотя бы некоторое время.

– Возможно, мне следует сначала заехать в офис. Я так внезапно сбежал сегодня…

Этим утром Саботаж, услышав новости, схватил пиджак, вылетел за дверь и на бегу сообщил начальнику, что его сын слег с отравлением. «Грибы, это наверняка грибы, которые мы ели на ужин!» Объяснение было, конечно, не самым удачным, однако он не смог придумать ничего получше. Не мог же он сказать своим сослуживцам правду. Никто из них не знал о его дружбе с Лейлой. И вот теперь ему пришло в голову, что на работу могла позвонить его жена, а значит, у него могут быть неприятности.

– Ты уверен? – спросила Джамиля. – Ведь уже поздно.

– Я просто загляну туда, посмотрю, все ли нормально, и сразу же вернусь.

– Хорошо, но не слишком задерживайся, – ответила Хюмейра.

– Час пик уже… Я постараюсь.

Саботаж терпеть не мог машины, однако страдал клаустрофобией и был не способен находиться в переполненном автобусе или на пароме, а в такое время все автобусы и паромы, без сомнения, были полны людей, так что он болезненно зависел от личного транспорта.

Три женщины, стоявшие на тротуаре, смотрели ему вслед. Походка Саботажа была немного нетвердой, а взгляд прикован к мостовой, словно он не слишком-то верил в прочность земли. Его плечи опустились, а голову он склонил под странным углом, словно жизненные силы его покинули. Смерть Лейлы потрясла Синана до глубины души. Подняв ворот пиджака, чтобы защититься от усиливающегося ветра, Саботаж исчез в людском море.

Зейнаб-122 незаметно смахнула слезу и поправила очки. Повернувшись к двум своим подругам, она сказала:

– Идите, девочки. Я загляну в продуктовый. Мне нужно приготовить халву для души Лейлы.

– Хорошо, милая, – отозвалась Хюмейра, – я оставлю дверь открытой для Мистера Чаплина.

Кивнув, Зейнаб-122 перешла дорогу с правой ноги.

– Бисмиллях ар-Рахман ар-Рахим. Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного.

Ее тело, с младенчества искаженное генетическим заболеванием, старело быстрее обычного, будто жизнь была гонкой и оно должно было прийти к финишу раньше прочих. Однако жаловалась Зейнаб редко, и все ее жалобы предназначались Богу.

В отличие от других членов компании, Зейнаб-122 была глубоко религиозна. Верующая до мозга костей. Она молилась по пять раз в день, воздерживалась от алкоголя и постилась весь месяц Рамадан. Она изучила Коран еще в Бейруте, сравнивая многочисленные переводы. И могла по памяти цитировать его целыми сурами. Однако для нее религия была не застывшим во времени Священным Писанием, а органичным живым существом. Неким сплавом. Зейнаб-122 смешивала письменное слово с устными традициями, добавляя сюда же щепотку суеверия и фольклора. И ей было необходимо сделать кое-что, чтобы помочь душе Лейлы на пути в вечность. Времени оставалось немного. Души передвигаются быстро. Нужно купить пасту сандалового дерева, камфару и розовую воду… и халву нужно сделать непременно, а потом раздать ее всем – и соседям, и незнакомцам. Нужно все приготовить, пусть даже ясно, что некоторые из друзей не оценят ее стараний, особенно Ностальгия Налан.