– Подлинно ли правду говорите вы, судьи, и справедливо судите, сыны человеческие?! Беззаконие составляете в сердце, кладете на весы злодеяния рук ваших на земле[61].

– Отче, – вдруг раздался прямо возле его уха мягкий спокойный голос, прозвучавший явным диссонансом в крикливом всеобщем хоре. Николай от неожиданности поперхнулся на полуслове и полуобернулся к говорившему. Им оказался крепко держащий его под правую руку совсем юный дружинник. Глаза его смотрели на священника сочувственно. Убедившись, что новоявленный обличитель обратил на него внимание и из-за криков толпы услышать его сможет лишь Николай, юноша, еще ближе склонившись к уху священника, быстро произнес:

– Ежели жизнь не дорога, продолжайте обличение свое и представ перед князем. Только пользы от этого не будет никому. На расправу наш князь скор, а на руку легок. Хорошо, если сразу голова с плеч скатится, а то ведь и под кнут своему кату отдаст. Тот тоже живота лишит, но в мучениях, – и, видя, что священник порывается что-то сказать, торопливо добавил: – Ведаю, что смерти не боитесь, да глупо сие. Лучше промолчать чуток, тогда он в поруб посадит, к дружинникам Константиновым, которые ему верны остались. Не лучше ли вместо смерти мученической у воев храбрых и князю своему преданных дух поддержать?

– Кто же ты, годами младень, а речами муж, сединами убеленный? – лишь переспросил ошарашенный отец Николай, мгновенно осознавший всю правоту, а главное, глубинную мудрость слов своего конвоира. Но к этому времени они уже миновали бурлящую толпу, изрядно приблизившись к княжескому подворью, и юноша вместо ответа лишь заговорщически приложил палец к губам.

Священник выполнил рекомендацию дружинника не без некоторого внутреннего сопротивления. Безмерная усталость, захлестнувшая мутной грязной водой безверия в добро и справедливость тот крохотный огонек надежды, который сумел разжечь ярким пламенем Константин, все время подталкивала его на безрассудство.

Несколько раз он порывался, стоя у княжеского крыльца и глядя на Глеба, выпалить все, что думал об этом злодее. Пусть убьет или даже отдаст на растерзание своему палачу. Да, смерть будет мучительная, ну и что. Зато она же одновременно станет избавлением от тех горьких разочарований, последнее из которых, произошедшее уже здесь, в тринадцатом веке, окончательно добило его.

Получается, что не только в глубоком, насквозь материализованном двадцатом столетии, но и здесь, в средневековье, творится все время одно и то же. Ликуют негодяи, радуются злодеи, примеряют на себя великокняжескую шапку братоубийцы, а добрые люди должны и тут страдать и мучиться. Так не лучше ли сразу покончить счеты со всем, что так терзает его душу, и неужто вечный сон не стоит самой что ни на есть мучительной боли, предшествующей ему.

Но отец Николай, привыкший не потакать своим собственным слабостям, а выкладываться для других, в душе тут же отругал себя за такой пессимизм, недостойный не то что священника, а и просто доброго христианина. Собрав в себе остатки мужества, он настроился на то, чтобы принести слова утешения тем несчастным, что брошены жестокосердным князем в узилище. И он молчал до тех пор, пока не ушли Парамон с кузнецом, заключившим обе ноги отца Николая в грубые железные пластины, от которых к кольцу в стене тянулись изрядно поржавевшие тяжелые толстые цепи. Легкий испуг вошел в его сердце, лишь когда все вышли и помещение, и без того еле-еле освещаемое немилосердно чадящим факелом, погрузилось в непроницаемую тьму.

Священник легонько пошевелился, опасаясь, что цепь загремит и слишком громкие звуки разбудят уснувшего, судя по всему, князя. В самый первый миг он едва-едва не узнал его, настолько исхудал и осунулся Константин, полулежащий у стены. Пока самого отца Николая приковывали, он не издал ни звука, по всей видимости, находясь в полубессознательном состоянии. Девка-лекарка, которую Николай не раз видел на княжеском подворье в Ожске, приподняв безвольно свешивающуюся набок голову, тщетно пыталась влить ему в рот какое-то снадобье. В конечном итоге, судя по ее удовлетворенному виду, Николай понял, что она преуспела в своих попытках. Ушли они все вместе.

Напоследок Парамон еще раз посоветовал священнику наставить князя на путь истинный, напомнив про обещание Глеба выпустить служителя Божьего на волю и простить все прегрешения. Надо только, чтобы Константин искренне покаялся в содеянном и рассказал брату своему все как на духу.

Судя по всему, лекарство Доброгневы подействовало. Не таким тяжелым стало дыхание узника, он начал приходить в сознание.

– Княже? – тихонько окликнул Константина отец Николай. – Слышишь ли глас мой?

– Неужели отец Николай? – пробормотал тот. – Или это у меня уже глюки пошли?

– Здрав ты духом, княже, – обрадованно заговорил священник. – Бог даст, и вовсе оправишься. Видать, славным лекарством тебя Доброгнева попотчевала, храни Господь ее душу.

– А ты-то какими судьбами здесь, отец Николай? Неужто братец мой к гласу священнослужителя прислушался и тебя ко мне допустил? Или ты на мою предсмертную исповедь явился?

– Ишь обрадовался, – неожиданно даже для самого себя ворчливым голосом отозвался Николай. – Погоди на тот свет торопиться. У тебя вон сколько всего не завершено.

– Видать, не судьба, – отозвался мрачно Константин. – Другие за меня доделают.

– Негоже так-то, – упрекнул его мягко священник. – Сам, поди, ведаешь, как много на твои плечи возложено. И хоть тяжек крест твой, сын мой, но нести его надо, ибо за тебя под ношу твою никто плечи не подставит.

– Да уж, – согласился Константин. – Под такой груз носильщика свободного не позовешь.

– Вот-вот, – оживился отец Николай. – Коль доверили, стало быть, тащи, сколько уж мочи есть.

– Ладно, куда я денусь, попробую, – отозвался князь равнодушно и предупредил: – Но учти, отче, сил моих маловато осталось, и если он еще пару таких интенсивных допросов устроит, так они и вовсе закончатся.

– А что же ему надо от тебя? – спросил в свою очередь отец Николай.

Узник немного помолчал, но затем нехотя ответил:

– Гранаты. Точнее, секрет их изготовления.

– Как же он узнал про них? – удивился отец Николай. – Или ты сам ему их показал?

– В Исадах мы, от погони уходя, взорвали три штуки. Только благодаря этому и ушли, – пояснил Константин.

– Да-а, – протянул задумчиво священник. – Ну что тебе сказать, сын мой. Бывают такие деяния, что потом никакими молитвами не искупить. До самого смертного часа и перед Богом, и перед совестью своей сознавать будешь, что свершил грех не просто тяжкий, а смертный, испугавшись мук телесных. Великое зло содеешь ты, коли Глебу-братоубийце про них поведаешь.

– Это точно, – отозвался Константин. – Потому и молчу. Знаешь, отче, я ведь смерти особо и не боюсь. Один мудрец как-то сказал, что человек с ней вовсе не встречается.

– То есть как? – усомнился священник.