яиц, моллюсков и erizo — морских ежей, не уничтожая всю популяцию, не прекращая цикл регенерации. А потом в самой хижине во время обряда yinčiháua обходиться без еды в течение нескольких дней, провести много часов съежившись в позе эмбриона, пока мышцы не заноют, как будто он сидит в лодке, преследуя тюленей, источник мяса, масла и меха. Все эти ужасные испытания ничто по сравнению с тем, что им пришлось пережить в путешествии в страну белых незнакомцев. Да, мальчика в Париже должны были обучать всем премудростям два взрослых соплеменника, чтобы по возвращении он мог немедленно возобновить свою инициацию с того момента, когда оно было прервано, притворившись, что его спасло чудо.

Чудо, с которым тогда к нему никто не явился, но которое я мог сотворить для него сейчас.

Но чем больше я думал о Генри на плывущем в Гамбург корабле и о Генри, выставленном в Булонском лесу, где его фотографировали все кому не лень, о Генри, трясущемся в душном поезде до Берлина, о Генри, которого осматривали врачи и ученые, отправленном в Цюрих и умиравшем в одиночестве в больнице, пока доктор Зейтц пытался его спасти, чем больше я думал о его переживаниях и его потребности поделиться с другими своим неудовлетворенным желанием, тем чаще передо мной представал другой Генри, мечтавший по мере приближения конца о другой доле. Чем ближе я подходил к его желаниям, потерям и ожиданиям, тем острее понимал, что именно от меня требуется. Я поеду туда, куда он не смог попасть. На юг, к месту его рождения.

ВОСЕМЬ

Дом — это место, где все начинается.

Томас Стернз Элиот. Четыре квартета

Та бухта на Огненной Земле, откуда увезли Генри и его соплеменников, его дом — вот где нам нужно было оказаться двенадцатого октября. Отыскать его потомков и расспросить их, что они помнят о том жестоком прошлом, о котором прапрадеды поведали своим детям, а те могли рассказать своим, чтобы хоть какие-то следы тех страданий остались в памяти. Что они чувствовали, оставленные здесь, когда чуть ли не каждый день их близкие внезапно исчезали и о них больше никто не слышал? Испарялись, как будто никогда не рождались. Что четверо кавескаров, вернувшихся в 1882 году, рассказали о своей поездке? Помнил ли кто-нибудь из них, что Генри корчился на полу в цюрихской больнице, высыхал от дизентерии, а его внутренности горели? Называли ли они его настоящее имя? Его кто-нибудь помнит? Та единственная женщина, что вернулась, Пискоуна, Трина, или как там ее, шепнула хоть что-то о его судьбе? А Педро, который мог приходиться ему братом? Разве братья не должны так поступать?

Как только далекие родственники Генри побеседуют с нами, в разговор вступит и далекий потомок Пети и Хагенбека. Я поведаю им нашу историю, мы докажем, что прощение, о котором мы молим, не пустые слова, а плод нашей собственной печали, моего покаяния за то, что мои предки сотворили с их предками. Возможно, они сумеют снять проклятие и у них хватит на это сил; возможно, среди них найдется какой-то целитель, который вспомнит, как затушить огонь мести, как песней препроводить мертвых в иной мир, как успокоить и упокоить дух Генри. И тогда, возможно, мы сумеем помочь им делом, например создать фонд имени моего посетителя для последних выживших из этнической группы кавескаров, профинансировать музей, где выставлялись бы предметы их быта, заплатить адвокатам, чтобы они потребовали репарации, мы сделали бы что-нибудь, да в общем-то, что угодно, лишь бы искупить вину.

Среди работ, которые я с большим трудом прочитал на испанском об алакалуфах, как их упорно называли, была одна книга, углублявшаяся в их духовный мир, которую я особенно ценил. Автором значился историк по имени Франо Вударович, преподававший в местном университете в Пунта-Аренас.

Тронет ли его, если я напишу на его родном испанском языке, пусть коряво, неуклюже, излишне формально, с кучей грамматических ошибок? Я надеялся, он оценит эти усилия как доказательство моей искренности — это важно, поскольку многое из того, что я ему расскажу, будет ложью.

Во время недавней поездки в Париж, написал я, мы с женой наткнулись на открытку с изображением поразительного молодого индейца (я приложил ксерокопию почтовой карточки). Поскольку мы не могли забыть его черты лица, и прежде всего его глаза, что преследовали нас, то потратили много месяцев, отслеживая его судьбу, так сказать, su destino. Кратко описав путешествие и смерть молодого патагонца, я спросил профессора Вударовича, может ли он поделиться информацией о вероятных живых родственниках человека, которого похитители назвали Генри, поскольку мы заинтересованы в том, чтобы связаться с ними, узнать, можно ли провести какую-то церемонию, чтобы помочь душе Генри обрести покой, учитывая, что тело, скорее всего, не найти и не перезахоронить. Я приложил конверт экспресс-почты с обратным адресом и предоплатой для любого возможного ответа.

Ответ пришел спустя пять дней.

Он был на безупречном английском.

Уважаемый мистер Фостер!

Как Вы, возможно, знаете, кавескары верят — или, по крайней мере, верили, когда их было достаточно много, чтобы верить во что-то коллективно, — что душа соткана из воздуха. Ксолас, их верховное существо, вдыхает душу в тело в момент рождения. Когда тело, всего лишь бренное творение родителей, умирает, душа возносится, легкая, как ветер, вверх, к звездам и дальше, где просторная хижина Ксоласа служит обителью мертвых. Когда душа подходит к огромной двери, у которой восседает Ксолас, ее охватывает трепет и стыд, и она клянется, пусть даже это не так: «Я не сделала ничего плохого».

Ксолас не слушает ее. Вместо этого бог кавескаров просит оглянуться назад: «Подумай о своей жизни и своих деяниях». Как только душа делает это и готова сказать правду, Ксолас распахивает массивную дверь в огромную хижину и говорит: «Теперь ты можешь войти».

Если бы мир последовал совету Ксоласа и говорил правду, было бы намного лучше, и мне не пришлось бы писать такой ответ. Это совет, дорогой мистер Фостер, который Вы предпочли проигнорировать, хотя я предполагаю, что Ваши мотивы отнюдь не злонамеренные и Вы движимы лишь трепетом и стыдом.

Я позвонил коллеге из лингвистической лаборатории Массачусетского технологического института, с которым я учился, когда получал докторскую степень в Университете Сассекса, и он сообщил мне о недавнем несчастном случае и выздоровлении Вашей жены, а также о том, что, по слухам, ее муж был затворником и не появлялся на публике много лет из-за какой-то