для ведения переговоров с ганзейскими городами, а сам, пользуясь покровительством померанских герцогов, ускользнул через Померанию к императору Карлу IV, чтобы молить его о помощи в настоящем своём безвыходном положении. Но и сам император в данном случае ничего иного не мог сделать, как выразить своё неодобрение против врагов аттердага и снабдить его письмами к различным германским князьям; в письмах этих император просил князей разобрать распрю «мятежных купцов» с королём Вольдемаром. Но что проку было в этих письмах аттердагу! Князья не имели никакой власти, и никто из них, конечно, и не шевельнулся бы из-за того, что императору было угодно написать в письме.

А между тем настроение ганзейцев было очень спокойное и очень твёрдое. Они не предавались никакому воинственному шуму, потому что были уверены в своём успехе. В полнейшей тишине совершались все приготовления к важной борьбе, нимало не мешавшие даже обычному ходу торговых дел. Каждый город назначал от себя своих начальников на флот. В Любеке выбор пал на двоих: Бруно фон Варендорпа и Готшалька фон Аттендорна. Они значительно увеличили число ратников на судах и даже позаботились о том, чтобы иметь в запасе небольшую кавалерию на тот случай, если бы пришлось продолжать ведение войны на датском материке.

Озлобление, давно уже питаемое любечанами по отношению к аттердагу, возросло ещё более и достигло крайнего предела, после того как они узнали от возвратившихся из плена матросов, какое бедственное существование пришлось влачить этим несчастным в страшной Вордингборгской башне. Имена их избавителей произносились с восторгом, и Варендорп явился в дом Госвина Стеена, чтобы поздравить отца с новым подвигом его мужественного сына. Так как старый купец был не совсем здоров и никого не принимал, то Варендорп передал своё приветствие хозяйке дома и её дочери. Такое утешение, видимо, было очень кстати, так как их лица выражали скорбь и печаль.

В вечер рождественского сочельника в богатом доме Госвина Стеена не была зажжена ёлка. Неприветливая темнота царила во всех его окнах... Но зато тем более ярко горели немногие восковые свечи на крошечной ёлочке, около которой в бедной комнатке собрались три счастливца. Все трое сидели вместе, обнявшись, и с удивительно искренним чувством пели: «Христос нарождается! Мир им спасается!»

У них не было никакой способности к пению, голоса были самые обыкновенные, но они в своё пение вкладывали сердце и душу и глубоко чувствовали всё значение слов рождественской песни. Они утратили всё своё счастье, весь свой мир — злая судьбина их разлучила! И вот они снова сошлись все вместе, и снова вернулась к ним прежняя весёлость, с которой они встречают Рождество Христово. Все эти три счастливца были очень бедны; они не могли друг друга ничем одарить, и ёлка их не была украшена и увешана никакими дорогими лакомствами, но им ничего не было и нужно: они были счастливы, как никогда, они были довольны уже тем, что опять сошлись вместе, могли друг другу смотреть в глаза, обниматься и пожимать друг другу руки. Глаза их были, правда, влажны от слёз, но — то были слёзы радости.

— Неужели это я наяву тебя обнимаю? — спрашивала Марика, с любовью глядя в очи своему дорогому Ганнеке. — Иногда мне это счастье кажется сном...

— Ах ты моя разлюбезная жёнушка! Не сон это, а сущая явь. Я теперь опять с вами и уж больше вас не покину!

При этих словах он и Яна привлёк в свои объятия, и жену обнял.

Когда свечечки на ёлке догорели, Марика зажгла светильник и поставила его на стол. Затем она принесла две глиняные тарелки, на которые Ганнеке положил две большие селёдки.

— А вот и наш рождественский ужин! — сказал он с грустной усмешкой. — Разжиреть мы от него не разжиреем, а вкусен он нам всё же покажется. Эх, други мои! В Вордингборге у нас частенько и того не бывало, а ведь вот выдержали же!

Марика ещё раз крепко поцеловала Ганнеке, и крупные слёзы покатились по её щекам.

— И вы не тревожьтесь, други, — продолжал глава семейства, — эта наша нужда не долго продлится: и наш Ян, и я сам найдём себе скорёхонько работу. Я-то, положим, думал, что мы сразу будем приняты на службу к нашему старому хозяину, однако...

Он не договорил и печально замолк.

— Ступайте завтра ещё раз к г-ну Стеену, — сказала Марика, обращаясь и к мужу, и к сыну. — Авось вас к нему и допустят.

И тот, и другой отрицательно потрясли головою.

— И ходить не стоит, матушка моя, — сказал Ганнеке. — Не только сам г-н Стеен на нас за что-то сердится; но даже и дочь, и жена его, которые всегда бывали к нам так добры. Я думал, что они подпрыгнут от радости, так неожиданно меня увидавши; но оказалось на деле, что и они не пожелали меня видеть, так что уж я должен был через Даниэля передать то, что приказал мне при последнем свидании г-н Реймар, когда он меня из Вордингборгской башни-то освобождал.

— А что же он тебе такое приказывал?

— Да вот и немного сказал, да в слова-то свои много вложил. Приказал он своему отцу передать, что ему теперь вполне известно, как и в чём его проклятый датчанин оклеветал, и что, мол, он ранее не переступит порог своего дома, пока он похитителя своей чести (так и сказал, ей-богу!) не отыщет и не вынудит дать себе удовлетворение. Он бы, видишь ли, может быть, и больше приказал бы сказать, да времени-то не было у нас. Мы должны были спешить на шнеку, которая нас уже ожидала...

— Ну, и что же ты, — перебила Марика своего супруга, — разве не сказал старику Даниэлю, что тебя очень это удивляет, почему тебя госпожа Стеен и дочка ихняя на глаза не пускают?

— Само собою разумеется, тотчас и ему всё это высказал; но в том-то и дело, что этот самый Даниэль, который, так сказать, близкий мне приятель был всегда, вдруг так ко мне как-то важно и гордо отнёсся, так свысока на меня глянул, что я тотчас собрал паруса и даже совсем растерялся...

— И так странно относятся к нам не одни Стеены, — вступился Ян. — Детмары поступили точно так же. Они тоже меня к себе не допустили; сам Детмар избегал меня при встрече на улице, супруга его на меня даже не смотрит, а