По морю плыли облака, солнечный луч пробил сизый береговой туман и залил воду сплошным потоком солнечного золота. Все были заняты своими делами, никто не обращал на меня внимания, палуба опустела, и я подошла к рундуку с запасными шкотами, на который можно встать, чтобы забраться на борт. Это было опасное предприятие, и все-таки я подумала: если не сейчас — то все.

Врать не буду, в тот день совсем не штормило, дул легкий бриз, «Ноордердлихт» скорее скользил, чем вспарывал волну.

Однако стоило влезть на первую ступень, как мне показалось, я уже нахожусь на чудовищной высоте, рукой подать до облаков, корабль раскачивает из стороны в сторону, а под ногами угрожающе поблескивает суровый Ледовитый океан.

Был такой фильм «Дети капитана Гранта» по одноименному роману Жюля Верна. Сына Гранта сыграл мальчик Яша Сегель. Может, кто-то помнит, как он лихо взбирается на верхушку мачты по веревочной лестнице и поет звонким голосом «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!..»

Яша учился в 31 — й московской школе в Леонтьевском переулке в одном классе с моей мамой. Не помню, сколько раз мы смотрели с ней этот фильм в общей сложности — сто или, может быть, двести. Но в отличие от Люси, в юнге, взбегающем по лесенке на топ-мачту, я видела совсем не Яшу, который давно уже постарел и потолстел, а самою себя — бесстрашную, невесомую, открытую веселым ветрам.

Тысячу раз в мечтах я взлетала по вантам ввысь, и все тысячу раз это было легко и с песней Исаака Дунаевского. А тут ноги обмякли, колени задрожали, корабль гудит, как подтоком, руки судорожно сжимают тросы. Ой, мать моя, как же это трудно и какой Яша Сегель ловкий паренек.

О том, чтобы забраться на верхушку мачты, и речи быть не может. Но, три тысячи чертей, не с первой же ступеньки поворачивать назад! Хотя бы со второй или с третьей! Так я уговаривала себя, подбадривала, мысленно похлопывала по плечу, а сама все лезла и лезла вверх. Без песни, о песне и речи не было, просто карабкалась из последних сил, и все.

Люся парила надо мною белокрылой чайкой: вперед, вперед!..

А папа стоял внизу и махал рукой:

— Давай слезай!

И я послушалась папу. Потому что к Люсе я еще успею — шаг за шагом, ступенька за ступенькой.

Мне удалось добраться туда, где развевался английский корабельный флаг. И я, стараясь не смотреть вниз, все же пропела для порядка строку старого британского гимна колониальных времен:

— «Правь, Британия, морями…»

На корме Афка что-то строчила в судовом журнале, когда я, заглянувшая в тонкий огненный горний мир, с пылающим, как уголь, сердцем, приблизилась к ней и сказала:

— Запиши: «Сегодня Марина поднималась по корабельным вантам. Впервые в жизни».

— Неужели? — Она так и ахнула. — Действительно, впервые?

Прямо не могла поверить, что человек — немолодой, можно сказать, старый — ни разу не ступал на ванты! Да где ж он был все это время? Чем занимался? На что потратил жизнь?..

Афка вновь взялась за штурвал, паруса пришли на помощь мотору. Рассекая лопастями своего винта волны Гренландского моря, «Ноордерлихт», как сокол, ширясь на ветрах, держал курс к последнему в нашем плавании арктическому леднику.

Вечером шхуна мягко вошла во фьорд и встала на якорь, от киля до звезд окруженная стеной синего ледника Боре-брин. Над ледяным обрывом всходила дымчатая луна, отражаясь мерцающим столбом в тяжелой, словно масляной, зыби. Вторые сутки полнолуния. Все наши факиры, шаманы, йоги и дервиши, бродяги и шатуны, связанные друг с другом незримыми нитями мирового божественного происхождения, выстроились на шканцах, готовые к шабашу.

Дэвид Баклэнд и оператор Уайнрайт подняли на палубу огромную коробку и осторожно извлекли из нее какое-то устройство: серый агрегат с большим количеством кнопок и рычажков венчала труба с линзой. Это был невероятных размеров видеопроектор, посредством которого Дэвид собирался показывать картины на экране ледника.

После провалившейся затеи достичь Северного полюса, после многократных и целеустремленных, но тщетных усилий пробиться к Северо-Восточной Земле и других феерических обломов и осечек, этот сумасброд в сиянии светоносной ризы помышлял зажечь огонь в сердце миров и заронить солнечное семя в воды времени.

Глядя на Дэвида Баклэнда, грех не вспомнить японского мастера дзэн Риндзая, который, стреляя из лука, никогда не попадал в цель, его стрелы всегда летели мимо. Тем не менее он прослыл непревзойденным стрелком. Люди недоумевали: как Риндзай может быть искусным стрелком, если ни одна стрела не попала в цель?

— Нас не интересует поражающая цель стрела, — отвечали его загадочные последователи. — Нас интересует Риндзай. Когда стрела вылетает из лука — он бдителен.

Холодной зимой здесь, на Свальбарде, Дэвид вывел на лед обнаженную беременную женщину, высотой с трехэтажный дом, она шествовала от одного тороса к другому по снежной пустыне, а для пущей иллюзорности он подпустил дыма. Но достиг обратного эффекта. Великанша стала настолько отчетлива и реальна, — считывалась каждая ямочка, складочка, каждый ноготок. Душа Земли вышагивала босиком по льдинам, возвысившись над «Ноордерлихтом» и его командой, наблюдавшей ее потаенный свет.

На сей раз Баклэнд посредством своего аппарата замыслил вступить в контакт с самим духом льда — почему бы и нет, если иметь в виду, что наши тела состоят из атомов, которые прошли через горнило звездных недр, это же относится к земле и воде, льду, огню, живой и «неживой» материи, пространствуй времени.

Баклэнду известна была тайна управления временем, и я бы не удивилась, если бы именно Дэвид основал не только независимый фонд «Саре Farewell», но и «Фонд Долгого Сейчас», цель которого — приучить людей думать о своей судьбе в масштабах десятков тысяч лет. И создал часы, тикающие раз в год, их большая стрелка смещалась бы на одно деление раз в сто лет, а малая — раз в тысячу!

— Мы в прямом смысле — звездная пыль, — говорил нам Дэвид. — И при этом во всем есть жизнь и возможность сознания. Самая большая глупость — думать, что мы отдельны. Oh, NO! Мы должны ощущать Землю, ее стихийные чувства, биоритмы, ее глубинные потребности, как свои тело и душу. Только тогда мы узнаем внутреннюю историю и внутреннюю географию самих себя в детстве, юности и старости. Только тогда вопросы: «Кто я?», «Где я?», «Что я здесь делаю?» — будут достаточно напряженными и жгучими, чтобы от одной жизни к другой мы становились все более человечными, более наполненными тем, чем являемся на самом деле.

А то мы как в одесском анекдоте.

Двухэтажный дом, там живут два соседа: один на первом этаже, другой на втором. В один прекрасный день Рабинович с первого кричит на второй Розенблюму:

— Значит, так: я свою часть — под снос, а ты — как хочешь!