Жаслен и Фербер принимали их каждый в своем углу, чтобы сравнить потом впечатления; и впечатления эти оказались на удивление схожими. Все женщины до сих пор питали к Уэльбеку очень нежные чувства. «Мы часто переписывались по электронной почте», – говорили они, но Жаслен не признавался, что читал их мейлы. Они не питали надежд на новую встречу, но он догадывался, что в случае чего были бы не против. Ужас какой, усмехнулся он, просто ужас: женщины не забывают бывших любовников, это очевидно. У Элен тоже водились бывшие любовники, да, хоть она и познакомилась с ним в молодости, у нее уже тогда были бывшие любовники; а что произошло бы, если бы они вдруг снова попались ей на глаза? У всякого дознания есть отрицательные стороны, так, иногда начинаешь против воли задаваться болезненными личными вопросами. Но к поискам преступника это не имело никакого отношения. Да, женщины знали Уэльбека, и знали близко, но Жаслен не сомневался, что большего от них не добьется, и был к этому готов, женщины, надо сказать, весьма сдержанны в подобных вопросах, воспоминание о любви бесконечно им дорого, даже если они разлюбили, – ведь, как ни крути, прошли годы, а то и десятилетия с тех пор, как они видели его в последний раз, так что сама мысль о том, что они могли задумать его убийство или, на худой конец, иметь сведения о человеке, который мог задумать его убийство, была бредовой.

Какой-нибудь муж или ревнивый любовник, по прошествии стольких лет? Размечтался! Даже зная, что у жены есть бывшие любовники, и, на свое несчастье, ревнуя к ним, все равно понимаешь, что убивать их нет резона, более того, их смерть может лишь разбередить старые раны. Надо, пожалуй, пустить по этому следу одного из сотрудников, но без напряга и без отрыва от производства. В успех своего предприятия он, само собой, не верил, но понимал, что людям свойственно ошибаться. И все-таки, когда Фербер спросил его: «Переходим к иностранкам? Это, конечно, дорого встанет, придется кого-нибудь туда послать, но у нас есть средства, речь идет об убийстве, как-никак», он уверенно ответил, что нет, не имеет смысла. В ту минуту он сидел у себя в кабинете и, наверное, уже в сотый раз за последние две недели вытаскивал наугад снимки пола в гостиной Уэльбека, всматриваясь в разветвленные, переплетающиеся красно-черные кровоподтеки или в фотографии людей, присутствовавших на похоронах писателя, – безупречно выполненные крупные планы печальных лиц.

– У тебя озабоченный вид, Жан-Пьер, – заметил Фербер.

– Да, я чувствую, что мы в тупике, и не знаю, что делать. Садись, Кристиан.

Фербер взглянул на своего шефа – тот продолжал машинально перебирать фотографии, не вглядываясь в детали и тасуя их, словно колоду карт.

– Что ты, собственно, хочешь обнаружить на этих снимках?

– Не знаю. Я чую, что тут что-то есть, но не могу сказать, что именно.

– Попробуем спросить у Лоррена.

– Он разве не на пенсии?

– Ну в принципе да, но я не понимаю, на каком он свете; он заходит сюда на несколько часов в неделю. Впрочем, на его место пока никого не назначили.

Гийом Лоррен, простой полицейский бригадир, обладал весьма странным свойством – поистине фотографической зрительной памятью: ему достаточно было хоть раз взглянуть на чью-то фотографию, пусть даже в газете, чтобы узнать человека десять, а то и двадцать лет спустя. До появления программы Visio, позволяющей осуществлять мгновенную проверку заданной фотографии на соответствие файлу, содержащемуся в базе данных правонарушителей, все обращались к нему; разумеется, его редкий дар проявлялся в опознании и правонарушителей, и буквально всех, кого он при тех или иных обстоятельствах видел на снимке.

В пятницу они явились к нему в кабинет. Этот приземистый человек с седыми волосами, уравновешенный и степенный, казалось, просидел в своем кабинете всю жизнь, что было недалеко от истины: как только его таланты стали общественным достоянием, Лоррена срочно перевели в Уголовный розыск, освободив от всех прочих обязанностей.

Жаслен объяснил, чего они от него хотят. Он тут же засел за работу, изучая по очереди фотографии, сделанные в день похорон. В какие-то снимки он всматривался долго и внимательно, почти минуту, другие мгновенно откладывал в сторону и переходил к следующему. Степень его сосредоточенности была поразительной; интересно, как функционировал его мозг? Странное было зрелище.

Минут через двадцать он схватил какой-то снимок и принялся раскачиваться взад-вперед на стуле.

– Видел я его… где-то я видел этого типа… – произнес он почти неслышно.

Жаслен нервно вздрогнул, но удержался и не стал прерывать его. Лоррен раскачивался, как ему показалось, целую вечность, беспрестанно повторяя шепотом: «Видел я его… видел я его…», будто некую сугубо личную мантру. Внезапно он замер, протянув Жаслену снимок очень бледного мужчины лет сорока, с тонкими чертами лица и длинными темными волосами.

– Кто это? – спросил Жаслен.

– Джед Мартен. В этом я уверен. А вот где я видел его фотографию, на сто процентов не поручусь, но мне кажется, в «Ле Паризьен», в статье о каком-то вернисаже. Он, мне кажется, так или иначе связан с искусством.

Сообщение о смерти Уэльбека застало Джеда в тот момент, когда изо дня в день он ожидал печального известия об отце. Изменяя своим привычкам, он позвонил ему в конце сентября и попросил заехать. Отец теперь жил в Везине, в резиденции с медицинским обслуживанием, располагавшейся в богатой усадьбе времен Наполеона III, гораздо более шикарной и дорогостоящей, чем предыдущая, одним словом – в элегантной хай-тековой богадельне. Просторные квартиры состояли из спальни и гостиной, каждому полагались большой LCD-телевизор с кабельными и спутниковыми каналами, DVD-проигрыватель

и высокоскоростное интернет-подключение. В парке было озерцо с утками, на аккуратных аллеях резвились лани. Пансионеры даже могли по желанию ухаживать за выделенным им участком сада, выращивать овощи и цветы, но с такими заявками обращались немногие. Джеду пришлось повоевать с отцом, чтобы он согласился на переезд, он не раз настаивал на этом, убеждая его, что хватит жмотничать, ведь теперь он богат. Само собой, заведение принимало в свои стены только тех, кто в пору своей активной жизни принадлежал к высшим слоям французской буржуазии – «снобам и выпендрежникам», как обозвал их отец, который втайне все еще гордился своим крестьянским происхождением.

Сначала Джед не понял, зачем отец вызвал его. После недолгой прогулки по парку – он передвигался уже с трудом – они устроились в комнате с деревянными панелями и кожаными креслами, с потугой на английский клуб, и заказали кофе. Им подали его в кофейнике из серебристого металла, со сливками и тарелочкой разных сладостей. В зале было пусто, лишь одинокий старичок сидел, мелко тряся головой, над чашкой горячего шоколада, и казалось, вот-вот уснет. У него были длинные вьющиеся седые волосы, и в светлом костюме, с шелковым платком на шее, он напоминал певца не первой молодости, например артиста оперетты, чей звездный час имел место на фестивале в Ламалу-ле-Бэн, – то есть его скорее можно было представить себе под крылом «Колеса фортуны»*, чем в подобном заведении, равного которому во Франции не найти, даже на Лазурном берегу, – что-то столь же шикарное попадается разве что в Швейцарии или в Монако.