* «Колесо фортуны» – фонд помощи неимущим актерам во Франции.

Отец Джеда молча посмотрел на старого сердцееда и после паузы сказал сыну:

– Везет некоторым… У него редчайшее орфанное заболевание, демелемейоз, что-то в этом роде. Это совсем не больно. Он постоянно утомлен и все время засыпает, иногда прямо за столом; на прогулке, пройдя несколько десятков метров, садится на скамейку и вырубается. С каждым днем он спит все больше и больше и в один прекрасный день возьмет и не проснется. Некоторым везет до самой смерти…

Он повернулся к сыну и посмотрел ему прямо в глаза:

– Я подумал, что лучше тебя предупредить, но не знал, как это объяснить по телефону. Я обратился в одну швейцарскую организацию. Я решился на эвтаназию.

Джед не сразу отреагировал, и отец успел привести ряд доводов, которые, если не вдаваться в детали, сводились к тому, что ему надоело жить.

– Тебе тут плохо? – спросил наконец сын дрожащим голосом.

Нет, ему тут очень хорошо, лучше не бывает, но Джед должен понять, черт возьми, что ему уже нигде не может быть хорошо, что ему не может быть хорошо по определению (разнервничавшись, отец заговорил громко и вспыльчиво, но престарелый певец все равно уже забылся сном, и в комнате было тихо). Если он будет жить, ему придется менять искусственный анус, короче, он сыт по горло этими играми. И потом, у него боли, он не в состоянии их терпеть, сколько же можно мучиться.

– Тебе не дают морфий? – удивился Джед.

Да нет, дают ему морфий, бери не хочу, для них главное, чтобы пациенты вели себя смирно, только что это за жизнь под морфием?

По правде говоря, Джед считал, что вот это как раз и есть жизнь, завидная, без забот, без обязанностей, желаний и опасений, прекрасная растительная жизнь, когда можно радоваться нежной ласке солнца и легкого ветерка. При этом он подозревал, что отец вряд ли согласится с его точкой зрения. В прошлом он был человеком активным, главой фирмы, а у таких людей часто возникают проблемы с наркотиками, подумал он.

– А тебе-то, собственно, какое дело? – накинулся на него отец (тут Джед понял, что уже некоторое время пропускает мимо ушей его старческие сетования). Он замешкался, помедлил и ответил, что, наоборот, в каком-то смысле он склонен все-таки считать, что где-то как-то ему есть до этого дело.

– И вообще, быть сыном самоубийцы – то еще удовольствие, – добавил он. Отец выдержал удар, как-то весь съежился, но ответил агрессивно:

– При чем тут это!

– Если оба родителя кончают с собой, – Джед не обратил внимания на его выпад, – ребенок попадает в неловкое, шаткое положение, его жизненным связям, образно говоря, не хватает прочности.

Он вещал долго и непринужденно, сам удивляясь позже, как ему это удалось, поскольку, по сути дела, он сам питал к жизни весьма зыбкую любовь и считался обычно замкнутым и грустным человеком. Но он тут же сообразил, что единственный способ повлиять на отца – воззвать к его чувству долга, отец всегда был человеком долга, в сущности, только долг и работу он ценил в этой жизни. «Уничтожать в своем лице субъект нравственности – это то же, что искоренять, в меру своих возможностей, в этом мире нравственность»*, – машинально повторял про себя Джед, не очень понимая смысл этой фразы, но любуясь элегантностью и плавностью ее звучания, и продолжал излагать отцу традиционные доводы: регресс цивилизации, выразившийся в массовом обращении к эвтаназии, лицемерие и, по сути, глубинная злонамеренность самых знаменитых ее поборников, моральное превосходство паллиативного лечения и т. д.

* В русском издании И. Канта эта фраза звучит иначе: «Уничтожать в своем лице субъект нравственности – это то же, что искоренять в этом мире нравственность в самом ее существовании». (Метафизика нравов. – Кант И. Соч. в 6-ти томах. Т.4, Ч. 2. – M.: Мысль, 1965. С.360. Перевод с немецкого С. Шейнман-Топштейн и Ц. Арзаканьяна.)

Когда часов в пять он уехал из резиденции, солнце уже садилось и его последние лучи озаряли все вокруг восхитительным золотистым светом. В сверкающей инеем траве прыгали воробьи. Облака переливались всеми оттенками пурпурного и алого цвета и, принимая странные рваные формы, уплывали в сторону заката. В такой вечер грех было отрицать определенную красоту мира. Восприимчив ли отец к таким вещам? Он никогда не проявлял ни малейшего интереса к природе, но в старости – кто знает… Он сам, когда приехал к Уэльбеку, отметил, что начинает ценить сельскую местность, к которой до сих пор был совершенно равнодушен. Джед неловко сжал плечо отца и расцеловал его в шершавые щеки, и тут на мгновение ему показалось, что он выиграл эту партию, но в тот же вечер его охватило сомнение, которое лишь усилилось в последующие дни. Звонить отцу не имело смысла, тем более снова навещать его, он только разозлится. Джед вообразил его замершим в нерешительности на гребне горного хребта – куда качнуться? Ему предстояло сделать последний жизненно важный выбор, и Джед опасался, что и на этот раз, как и раньше, когда у него возникали проблемы на стройке, отец предпочтет резать по живому.

С течением времени его беспокойство возрастало; теперь он в любую минуту ждал звонка от директрисы заведения: «Сегодня в девять часов утра ваш отец отбыл в Цюрих. Он оставил вам письмо». Поэтому, когда женский голос сообщил ему по телефону о смерти Уэльбека, он сразу даже не понял, о чем речь, не сомневаясь, что произошла ошибка. (Мэрилин не представилась, и он не узнал ее. Она могла пересказать ему лишь то, о чем писали газеты, но все же подумала, что надо бы ему позвонить, полагая – совершенно справедливо, – что газет он не читает.) И, уже повесив трубку, он еще какое-то время надеялся, что произошла ошибка, ведь ему казалось, что их отношения с Уэльбеком только начинаются, он не расстался с идеей, что они еще встретятся, и не раз, пожалуй, даже станут друзьями, в той степени, в которой это слово вообще применимо к таким людям, как они. Правда, они не виделись с тех пор, как он в начале января привез ему портрет, а сейчас уже подходил к концу ноябрь. Правда и то, что он сам так и не позвонил ему, не попытался договориться о встрече, но все же Уэльбек был на двадцать лет его старше, а для Джеда единственной привилегией возраста, единственной и безрадостной привилегией, было заслуженное право рассчитывать, что от вас наконец отстанут; во время их предыдущих встреч он пришел к выводу, что писатель и на самом деле мечтает, чтобы от него отстали, однако Джед не терял надежды, что он ему все-таки позвонит, потому что он чувствовал, что ему еще есть что сказать Уэльбеку и есть что услышать в ответ. В любом случае он почти не работал в этом году: снова достал фотоаппарат, не убрав, правда, кисти и холсты, короче, метался и не знал, куда себя деть. Он даже не переехал, а уж чего, казалось бы, проще.

В день похорон он умаялся и мало что понял из проповеди. Речь шла о страдании, но также о надежде и воскресении, в общем, звучала она весьма запутанно. На кладбище Монпарнас с прямоугольной сеткой ровных аллей, усыпанных толстым слоем гравия, ситуация, напротив, представлялась ему предельно ясной: их отношениям с Уэльбеком пришел конец ввиду обстоятельств непреодолимой силы. Джед не знал никого из собравшихся, но у него создалось ощущение, что они разделяют его чувства. Вспомнив сейчас эти мгновения, он вдруг отчетливо понял, что отец ни за что не откажется от задуманного, что рано или поздно раздастся звонок директрисы, и тогда все разом закончится, без заключений и объяснений, последнее слово так никогда и не будет произнесено, и останутся лишь сожаление и усталость.