Он писал и писал, а я работал над музыкой. Когда я засыпал от необоримой усталости, Адольф грубо будил меня. Едва я открывал глаза, как он уже стоял передо мной, читал что-нибудь из своей рукописи, и слова спотыкались друг о друга от его возбуждения. Было уже за полночь, и ему приходилось говорить тихо. Это контрастировало со сценами бурного неистовства, описываемыми в его стихах, и придавало его голосу необычное, нереальное звучание. Мне давно уже было знакомо такое его поведение, когда возложенное на самого себя задание полностью поглощало его и побуждало к бесконечной деятельности – словно им овладевал демон. Забывая обо всем, что его окружает, он никогда не уставал, никогда не спал. Он ничего не ел, почти ничего не пил. Самое большее – он мог иногда схватить бутылку молока и сделать торопливый глоток, безусловно не осознавая этого, так как был слишком поглощен своей работой. Никогда раньше на меня не производило такого впечатления это экстатическое творчество. Куда оно вело его? Он безрассудно тратил свои силы и способности на нечто, не имевшее практической ценности. Как долго его ослабленное, хрупкое тело выдержит это перенапряжение?

Я заставлял себя бодрствовать и слушать и не задавал ему тех вопросов, которые меня тревожили. Мне было бы проще в качестве отговорки взять одну из наших частых ссор и съехать с квартиры. В Консерватории были бы только рады помочь мне найти другую комнату. Почему я не делал этого? В конце концов, я часто признавался себе в том, что эта необычная дружба не полезна для моих занятий. Сколько времени и энергии я терял в этих ночных бдениях со своим другом? Почему же я тогда оставался? Конечно же потому, что тосковал по дому, а Адольф был для меня частицей дома. Но ведь тоска по дому – это то, что двадцатилетний молодой человек может преодолеть. В чем же тогда было дело? Что меня удерживало?

Честно говоря, именно такие часы, как те, которые я переживал в то время, еще теснее связывали меня с моим другом. Мне были известны обычные интересы молодых людей моего возраста: флирт, мелкие удовольствия, никчемные мысли. Адольф был им полной противоположностью. В нем были невероятная искренность, скрупулезность, настоящий горячий интерес ко всему происходящему и, что самое важное, неизменная преданность красоте, величию и грандиозности искусства. Именно это особенно привлекало меня в нем и возвращало мне спокойствие после изматывающих часов. Все это стоило нескольких бессонных ночей и тех более или менее разгоряченных ссор, к которым я со своим спокойным, благоразумным характером уже привык.

Я помню, что некоторые из наиболее драматических сцен его оперы неделями преследовали меня во сне. Лишь некоторые картины, нарисованные Адольфом, до сих пор держатся в моей памяти. Рисовать пером и карандашом для него было слишком медленно, и он обычно рисовал куском угля. Несколькими смелыми, быстрыми штрихами он делал наброски пейзажа. Затем мы обычно обсуждали действие:

сначала Виланд входит справа, потом его брат Эгил – слева, а после этого сзади – второй брат Злагхильд.

Перед моими глазами до сих пор стоит Волчье озеро, где разворачивалось действие первой сцены оперы. Из «Эдды», священной для него книги, Адольф знал, что Исландия – остров с суровым климатом на севере, где встречаются стихии, из которых был создан мир, точно так же, как это было во времена сотворения вселенной: яростная буря, голый черный утес, прозрачный лед ледников, пылающий огонь вулканов. Там происходило действие его оперы, так как сама природа тех краев содрогалась в мощных конвульсиях, которые вдохновляли действия богов и людей. И вот там и находилось Волчье озеро, на берегах которого Виланд рыбачил со своими братьями, когда однажды утром к ним подплыли три легких облачка, принесенные ветром. Это были три валькирии (в скандинавской мифологии: воинственные девы, дарующие победы в битвах и уносящие самых храбрых из павших воинов во дворец бога Одина. – Пер.) в блистающих кольчугах и сияющих шлемах. На них были белые летящие одежды, волшебные облачения, которые давали им возможность плыть по воздуху. Помню, какой головной болью были для нас эти летящие валькирии, так как Адольф категорически отказался обойтись без них. В нашей опере было множество «полетов». В последнем действии Виланду тоже пришлось сковать себе пару крыльев, чтобы летать. Этот полет на металлических крыльях должен был совершаться с величайшей легкостью, чтобы рассеять любые сомнения в уровне его мастерства. Для нас, создателей этой оперы, это было еще одной технической проблемой, которая особенно привлекала Адольфа, может быть, потому, что как раз в те дни Лилиенталь, братья Райт, Фарман и Блерио совершили первые полеты на «машинах легче воздуха». Летающие валькирии вышли замуж за Виланда, Эгила и Злагхильда. Мощные звуки труб призвали соседей на свадебный пир у Волчьего озера.

У меня ушло бы много времени, если бы пришлось пересказывать различные эпизоды этой древней саги; кроме того, я уже не могу сказать, следовали ли мы ей в своей работе слово в слово, но впечатление от драматических событий, направляемых дикой, необузданной страстью, и от их стихотворного выражения, которое неумолимо врезалось в сердце, было навеяно такой суровой музыкой стихий, что оно до сих пор живо в моей памяти.

Я не знаю, что стало с нашей оперой. В один прекрасный день перед моим другом встали новые неотложные проблемы, требовавшие немедленного решения. Так как даже Адольф, несмотря на его огромную работоспособность, имел всего одну пару рук, ему пришлось отложить в сторону наполовину написанную оперу. Он все меньше и меньше говорил о ней и в конце концов перестал упоминать ее вообще. Наверное, тем временем для него стала ясна недостаточность его усилий. Мне же было ясно с самого начала, что наша попытка написать оперу никогда не увенчается успехом, и я очень старался больше не поднимать эту тему. Опера Адольфа «Кузнец Виланд» осталась незавершенной.

Музыкальные интересы моего друга открыли новую страницу его жизни в Вене. Если до этого его страстное увлечение ограничивалось оперой, то теперь он стал проявлять симпатию к концертному залу. Адольф посещал концерты симфонической музыки, устраиваемые Обществом музыки в Линце, и, вероятно, раз шесть или семь видел, как дирижирует Август Гёллерих, но его настоящей целью было следить за моим исполнением как инструменталиста. Возможно, он считал, что моя спокойная, послушная натура не годится для такой большой ответственности перед публикой, и ему было интересно посмотреть, какие у меня успехи. Какова бы ни была причина, я заметил, что после каждого концерта он говорил о моей роли в нем больше, чем о самом концерте.

В Вене все было иначе. Вмешались другие обстоятельства. В Консерватории я регулярно получал один – три пригласительных билета на концерты. Я всегда отдавал один билет Адольфу, а иногда все три, если допоздна работал над партитурой. Так как билеты были на хорошие места, то посещение концертов не было такой же борьбой, как походы в Оперу. Из его замечаний после возвращения с концертов я, к своему удивлению, заметил, что Адольфу нравится симфоническая музыка, что порадовало меня, так как это расширяло нашу общую сферу интересов в музыке.