Когда он слушал музыку Вагнера, он менялся: его неистовство покидало его, он становился спокойным, покладистым и сговорчивым. Во взгляде уже не сквозило беспокойство; его собственная судьба, как бы тяжело она ни давила на него, становилась не важной. Он больше не чувствовал себя одиноким изгоем, недооцененным обществом. Словно опьяненный каким-то гипнозом, он соскальзывал в состояние экстаза и охотно позволял унести себя в тот загадочный мир, который для него был более реальным, чем его окружающий обыденный мир. Из затхлого, пахнущего плесенью плена своей комнаты он переносился в блаженные края, населенные древними германцами, в этот идеальный мир, который был далекой целью всех его устремлений.

Тридцать лет спустя, когда он в Линце снова встретился со мной, своим другом, которого он последний раз видел студентом Венской консерватории, он был убежден, что я стал известным дирижером. Но когда я предстал перед ним в качестве скромного муниципального служащего, Гитлер, который стал к этому времени рейхсканцлером, намекнул на то, что для меня есть возможность стать дирижером оркестра.

Я с благодарностью отказался. Я был не в состоянии справиться с этой задачей. Когда он понял, что не может помочь своему другу этим щедрым предложением, то вспомнил наши совместные походы в театр в Линце и Венскую оперу, которые подняли нашу дружбу от ничем не примечательных отношений до священной сферы его собственного мира, и пригласил меня приехать в Байройт.

Я никогда бы не подумал, что что-то может превзойти те выдающиеся художественные впечатления моей студенческой юности в Вене. Но так оно и было, то, что я пережил в Байройте, будучи гостем друга моей юности, было кульминацией всего, что Рихард Вагнер когда-либо значил в моей жизни.

Вскоре наша жизнь под одной крышей показала свои недостатки, потому что мы с Адольфом изучали разные предметы. Утром, когда я был в Консерватории, мой друг еще спал, а во второй половине дня, когда Адольф хотел позаниматься, моя игра на рояле мешала ему. Это приводило к частым трениям между нами.

Консерватория – вздор! А для чего ему книги? Он хотел доказать мне, что даже без Консерватории может сравняться со мной в достижениях на музыкальном поприще. Ведь имеет значение не уровень преподавателя, а талант, сказал он.

Это честолюбивое стремление привело его к самому необычному эксперименту, и я до сих пор растерян и не могу сказать, имел ли этот эксперимент какую-то ценность или нет. Адольф вспомнил о простейших возможностях музыкального выражения. Слова казались ему слишком сложными для этой цели, и он старался открыть, как отдельные звуки можно связать с музыкальными нотами, и с этим музыкальным языком объединил цвета. Звук и цвет должны были стать единым целым и образовать основу того, что в конечном итоге появится на сцене в виде оперы. Сам я, убежденный в истинности того, что узнал в Консерватории, пренебрежительно отвергал эти эксперименты, что очень его злило. Какое-то время он был занят этими абстрактными экспериментами; возможно, он надеялся нанести удар по основанию моих более широких академических знаний. Об опытах моего друга в композиции мне вспомнилось несколькими годами позже, когда один русский композитор произвел в Вене сенсацию похожими экспериментами.

В те недели Адольф много писал, главным образом пьесы, но было также и несколько рассказов. Он сидел за своим столом и работал до зари, не очень-то рассказывая мне о том, чем занимается. Лишь время от времени он бросал на мою постель несколько плотно исписанных листов бумаги или читал мне вслух несколько страниц какого-нибудь своего произведения, написанного удивительно возвышенным стилем.

Я знал, что действие почти всех его произведений происходило в мире Рихарда Вагнера, то есть древнегерманского эпоса. Однажды я мимоходом заметил, что на лекциях по истории музыки узнал, что среди посмертных произведений Вагнера было найдено краткое содержание музыкальной драмы о кузнеце Виланде. На самом деле это был всего лишь короткий, поспешно набросанный текст, и не существовало никаких черновиков сценической версии; также ничего не было известно о музыкальной трактовке этого материала.

Адольф немедленно стал искать легенду о Виланде в своей книге о богах и героях. Странно, что он совсем не возражал против сюжета этой легенды, хотя действия короля Нидура полностью продиктованы скупостью и жадностью. Жажда золота, столь важная составная часть в мифологии германцев, не вызвала в нем ни негативного, ни позитивного отклика. На него вообще не произвел впечатления тот факт, что Виланд из мести убивает сына, насилует дочь и пьет из кубков, сделанных из черепов своих сыновей. Адольф начал писать в ту же ночь. Я был уверен, что утром он удивит меня черновым вариантом своей новой драмы «Кузнец Виланд», но все вышло иначе. Утром ничего не произошло, но когда я вернулся к обеду, к своему величайшему удивлению, обнаружил Адольфа сидящим за роялем. Последовавшая за этим сцена осталась в моей памяти. Без каких-либо объяснений он встретил меня словами: «Слушай, Густл, я собираюсь сделать из истории о Виланде оперу». Я был настолько поражен, что потерял дар речи. Адольф наслаждался моей реакцией на его заявление и продолжал играть на рояле или делать то, что он считал игрой на рояле. Несомненно, старый Преврацкий в свое время научил его кое-чему, но этого было недостаточно, чтобы играть на рояле так, как я это понимал.

Придя в себя, я спросил Адольфа, как он будет приступать к работе. «Очень просто – я сочиню музыку, а ты запишешь ее». Планы и идеи Адольфа всегда в большей или меньшей степени вращались в плоскости, находившейся выше уровня обычного восприятия – я давно уже привык к этому, – но теперь, когда речь шла о сфере моих интересов, о музыке, я не мог поспеть за ним. При всем должном уважении к его музыкальным способностям, он не был музыкантом; он был даже не способен играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. У него не было ни малейшего представления о музыкальной теории. Как он мог мечтать сочинить оперу?

Помню только, что моя гордость музыканта была задета, и я вышел из комнаты, не произнеся ни слова, и пошел в небольшое кафе, расположенное поблизости, делать домашнее задание. Моего друга, однако, ни в малейшей степени не обидело мое поведение, и, когда я в тот вечер возвратился домой, он был несколько спокойнее. «Ну вот, прелюдия готова – слушай!» И он заиграл по памяти то, что сочинил в качестве прелюдии к своей опере. Конечно, я не вспомню ни одной ноты этой музыки, но одно осталось в памяти: это было нечто вроде иллюстрации произносимого слова посредством естественных музыкальных элементов и было предназначено для исполнения на старых инструментах. Так как это не звучало бы гармонично, мой друг принял решение в пользу современного симфонического оркестра, усиленного духовыми инструментами. По крайней мере, это была музыка, которую можно было слушать. Каждая отдельно взятая музыкальная тема сама по себе имела смысл; и если вся эта музыка в целом произвела на меня впечатление примитивной, то только потому, что Адольф не умел играть лучше. То есть он был не способен выразить свои идеи более четко.

Все сочинение, разумеется, было написано исключительно под влиянием Рихарда Вагнера. Прелюдия состояла из последовательности отдельных тем, но развитие этих тем, как бы хорошо они ни были выбраны, было за пределами возможностей Адольфа. В конце концов, где он мог почерпнуть необходимые знания? Для выполнения такой задачи у него не было совершенно никакой подготовки.