Коснулась моей щеки прохладными тонкими пальцами.

– .. Макс! Макс, вставай, твоя вахта, – Гоша тряс меня нещадно, – вот разоспался.

Я побрел в душевую. Глянул в зеркало и замер.

Померещилось: на небритой щеке – тень тонких пальцев.

* * *

Гулять с завязанными глазами по механическому цеху гораздо безопаснее, чем шарахаться в непроглядном брюхе Чулана.

Время склеилось бесконечной лентой Мебиуса: я не различал часов и суток. Превратился в животное, шкурой чувствующее приближение метеоритов. Руки вросли в штурвал, как корни растения.

Где-то рядом болтался Гоша, приносил попить и ковырялся с перегревшимся движком. Говорил что-то ободряющее, но я не слышал: маневр уклонения, очередной кульбит, визг издыхающего защитного поля… Черные квадраты ослепших экранов.

Навигатор утверждал, что мы одновременно находимся в центре Алтимы и на южном полюсе Париса. Спидометр показывал скорость в минус три световых. Бортовой компьютер я давно выключил из жалости к позитронным мозгам.

Мои мозги тоже кипели. Особо изводили гравитационные карманы: жуткое чувство, когда вдруг на тебя наваливаются центнеры собственного размазанного тела, а шевельнуть пальцем – совершить подвиг.

Но где-то внутри, последним огоньком в ночной вьюге, светилась конечная точка маршрута. Я уже забыл про сказочный астероид, оплетенный жилами бесценного романия.

Я просто хотел добраться до этого огонька, словно был свихнувшимся мотыльком.

Я долетел.

* * *

Серые шторы раздвинулись внезапно, как перед незапланированным спектаклем, и на сцене появилась роскошная примадонна: правильной формы астероид, обтянутый серебристой сетью – сияющей, слепящей. Романий!

Я успел ахнуть от восторга, прежде чем очередной гравитационный вихрь швырнул корабль вниз.

Потом были рывки и перевороты, ругань Гоши, собравшего все углы в кабине, и жесткая посадка.

Очень жесткая. В глазах потемнело, и сознание на миг отключилось.

Сервомоторы еще пели, утихая после перегрузки, когда Гоша подполз и заорал:

– Ты видел! Это были они.

Туго соображая, я пробормотал:

– Кто? Инспекторы департамента?

– Лебеди! Ты их видел?

Я тряс головой, пытаясь вернуть на место мозги.

– Какие, на хрен, лебеди? Скафандры тащи.

Уже натягивая шлем, вспомнил: когда корабль падал на астероид, экран и вправду полыхнул чем-то золотым, нездешним. И будто поплыла в голове странная мелодия. Песня на непонятном языке, обращенная только ко мне.

От перегрузки и не такое померещится.

* * *

Помню кусками.

Пульсирующая под ногами поверхность астероида. Толчками, будто билось гигантское сердце.

Сполохи, пляшущие над сверкающей жилой романия. Он, казалось, тек раскаленным ручьем – и слепил глаза, заставлял корчиться нейроны, выжигал мозговую оболочку.

Искаженное лицо Гоши, вырывающего у меня подрывные патроны.

– Нельзя!

– Буром не взять. Подорвем, загрузим обломки – и валить.

– Нельзя взрывать! Это же часть свитого гнезда, понимаешь? Как веточка. Нельзя!

Он потянул бластер из кобуры. Я обхватил его тщедушное, но неожиданно налившееся силой, тело. Дотянулся, отключил подачу кислорода. Когда Гоша обмяк – оттащил и зашвырнул в шлюз корабля. Содрал с него скафандр. Связал Гошу тросом и запер под кодовый замок.

– Нельзя ничего трогать, – кричал из-за металлической двери старый маразматик, – у них так редко это бывает! Они миллионы световых лет пролетели, чтобы вернуться к месту гнездовья.

– Заткнись! – я шарахнул кулаком по загремевшему железу, – Тебя надо было в дурдом сдать, а не с собой в Чулан тащить.

Прошла минута, а может быть, век: я брел по пляшущей поверхности астероида; все вокруг заливало золотым сиянием, словно это был не вакуум над каменным обломком, а жаркий полдень над экваториальным пляжем.

Било, било в мозг невыносимым то ли воем, то ли пением – низким, проваливающимся в инфразвук.

Шатаясь, я закончил с шурфами и побрел, отдирая «гекконы» от поверхности. Астероид будто обрел гравитацию – меня давило, плющило. На коленях, потом ползком – за скальный обломок. Пульт раскалился, лопнул экран, но тумблер подрыва действовал. Запустил таймер.

Выглянул из-за обломка.

Гоша стоял на коленях и выдирал из шурфа серебристый патрон заряда.

Он был без скафандра. Невозможно.

Я полз к нему и кричал что-то. За обломком остался пульт, отсчитывающий последние секунды до взрыва.

Восемь. Семь. Шесть.

Толкнул Гошу – он обвалился мешком на поверхность. Накрыл его своим телом, чтобы защитить от неминуемого взрыва.

Пять. Четыре.

– Ты точно этого хочешь?

Голос был мелодичным, невыносимо идеальным – и в то же время от него резонировало все мое тело, все кости, сосуды – до последнего, вставшего дыбом волоска на коже. Надо было отвечать, иначе я мог лопнуть, взорваться изнутри.

– Не понял. Чего я «точно хочу»?

– Разрушить Гнездо, чтобы собрать ветви. То, что вы называете романием. Это – самое главное для тебя? Стать…

Голос запнулся на мгновение, будто вспоминая непонятное слово.

– Стать очень богатым? В этом смысл твоего существования?

Когда я не знаю ответа, то грублю. Дурацкая привычка.

– Тебе какая разница? Ты же все равно не дашь разрушить гнездо.

– Если для тебя это важно, то – пожалуйста. Смысл существования разума в этом.

– В чем?

– Дать счастье другим. Даже ценой жертвы. Если тебе будет от этого хорошо, то пусть наш птенец не родится. Ради тебя.

Золотое сияние вдруг погасло. Танцующие сполохи свернулись и опали, осыпались мертвой трухой.

Щелкнули цифры.

Три. Два.

Чего я хочу? Притащить в Кормушку контейнеры, набитые романием? Вернуться триумфатором на Парис? Прибить Гошу за его дурацкие сказки, ставшие вдруг явью?

– Погоди, – я выдохнул, – погоди. Я хочу, чтобы ты остановил время и дал мне пульт. Который валяется за обломком.

Чертыхаясь, неуклюжими пальцами в толстой перчатке я тыкал в клавиатуру, отменяя команду на взрыв.

Гоша – уже покрытый инеем, с провалившимися черными глазницами – вдруг завозился и пробормотал:

– А меня? Лебеди, вы не хотите спросить, о чем мечтаю я?

Ему ответили – но я не расслышал.