Глеб отпер вторую комнату, вскрыл тайник. Его тайник под полом являлся настоящим арсеналом. И Глеб, стоя над металлическим ящиком, набитым оружием, с минуту раздумывал, что же ему может понадобиться там, в чернобыльской зоне, для успешного проведения операции.

«Прежде всего армейский кольт, без него я как без рук, – Глеб взял тяжелый пистолет, четыре обоймы и отложил их в сторону. – Еще мне нужен нож». Ножей у Глеба было несколько. Он выбрал большой, с широким лезвием, увесистый, с массивной рукояткой. Глеб прекрасно метал этот нож и знал: если уж нож попадает в цель, то результат предрешен. Глеб вытащил его из ножен, осмотрел лезвие. Оно было безупречно чистым и острым как бритва. «С таким ножом можно пойти на медведя. И если быть проворным, если этот нож вогнать медведю в горло… Какие к черту медведи?» – одернул себя Глеб. Он взвесил нож на руке, зажал лезвие в пальцах и широко размахнулся. Но бросать не стал. «Сколько раз этот нож выручал меня?.. Наверное, я старею. Слишком часто начинаю вспоминать прожитую жизнь, слишком часто…» Затем из ящика были извлечены гранаты – три американские и две русские, взрыватели к ним. Они легли рядом с кольтом и ножом.

«Что же еще взять из стрелкового оружия?» В железном ящике хранилось два автомата системы Калашникова. "Автомат, думаю, брать не стоит. Хотя… Оружие надежное, проверенное, испробованное сотни раз и никогда меня не подводившее.

Возьму", – решил Глеб и вытащил короткий десантный автомат с подствольником.

После этого из ящика был извлечен оптический прицел. Осталась мелочевка – две фляжки, аптечка, камуфляж.

«Следует подумать об обуви. Хотя лучше американских ботинок ничего не придумаешь». У Глеба в гардеробе имелось две пары таких. Одни почти новые, а вторая пара служила Глебу уже несколько лет. Ее он и взял. Потом Сиверов принялся рассовывать боеприпасы по многочисленным карманам камуфляжного жилета.

Все его движения были выверенными, точными и напоминали движения хирурга, проводящего операцию.

Когда с экипировкой было покончено, Глеб достал из шкафа большую зеленую сумку, пошитую из армейской плащ-палатки, и все барахло – оружие, ботинки, нож, боеприпасы, фляжки, аптечку – побросал в нее. Держа в руках противогаз, Глеб заколебался, стоит ли его тащить с собой, но все-таки взял: интуиция подсказала, что противогаз может понадобиться.

Сумка получилась увесистой. Глеб встряхнул ее – ничто не звякнуло, металл нигде не соприкасался с металлом. «Да, паковать вещи я научился, к этому у меня настоящий талант. Хорошо еще, что не надо прыгать с парашютом».

Он тут же припомнил один из ночных прыжков, когда вдруг налетел ветер и трое из девятерых разбились о скалы. Тот рассвет Глеб запомнил на всю жизнь.

Потом были перестрелки и бесконечные попытки уйти от преследования. Душманы их буквально обложили, врагов оказалось раз в десять больше, чем рассчитывали.

Тогда Глеб уже попрощался с жизнью, понимая, что если их возьмут в плен, то придется принять страшную смерть. Их стали бы мучить, истязать, стали бы глумиться. На той войне не было места милосердию к врагу… «Хватит об этом думать, иначе сам себе испортишь настроение».

Сиверов прикинул: сборы окончены, вроде бы он ничего не забыл и сейчас самое время присесть перед дорогой. Если было бы с кем, не отказался бы выпить стопку водки. Но Глеб, как всегда, был один – волк-одиночка. Сиверов закрыл маленькую комнату, задвинул дверь, ведущую в нее, стеллажом. Его взгляд упал на пестрые и яркие даже под слоем пыли компакт-диски. "Послушаю-ка я музыку.

Давно не слушал".

Светодиод на музыкальном центре сверкал, как крохотный рубин. Компакт-диск мягко вошел внутрь. Глеб взял пыльный пульт, опустился в кресло, нажал на кнопку. Из двух огромных колонок полилась симфоническая музыка. Она заполнила мастерскую, и, казалось, звукам даже в этой просторной комнате тесно. Мелодия хотела вырваться наружу, Глебу почудилось – сейчас распахнется окно и музыка, свободная и независимая, полетит над городом. А люди удивленно вздрогнут, запрокинут головы, станут смотреть в небо и пытаться понять: что же случилось в Москве и откуда льются эти божественные звуки? И, может быть, тогда им расхочется жить не праведно, может быть, тогда они хоть на какое-то время перестанут обманывать, перестанут ненавидеть друг друга и станут лучше, задумавшись о смысле жизни, отринув мелкие дрязги и суету.

«Нет, красота никогда не спасет мир! Никогда! –Глеб был убежден в этом, – Мир может спасти только сила. Но сила должна быть разумной». А музыка звучала и звучала. Она кружила по комнате, раздвигала стены. Она обволакивала Глеба, сидящего с закрытыми глазами. У его ног дожидалась своего часа сумка с оружием.

«Да, только сила… Разумная сила может помочь человечеству, может спасти многих. Но и красота нужна. Без красоты, без музыки невозможно жить…»

– Мне невозможно, – прошептал Глеб, и его пальцы пришли в движение, словно он играл на невидимом инструменте, вторя волнам музыки. – Пальцы словно ловили, перебирали, поглаживая камешки, принесенные этими теплыми звучащими волнами.

«Как жаль, что я не сходил с Ириной в Париже в оперу. Жаль… Но ничего, если все обойдется, если я вернусь живым и здоровым, мы обязательно сходим туда. Я покажу ей фантастический плафон, расписанный Шагалом. И она услышит музыку, услышит волшебные голоса певцов, и мы с ней улетим. Улетим далеко-далеко, забудем все на свете…» Музыка еще звучала, еще рвалась из массивных черных колонок, но Глеб уже поднял левую руку и взглянул на циферблат часов. «Еще один круг секундной стрелки – и я поднимаюсь».

Движение стрелки было неумолимым. Она описала круг, но Глеб остался сидеть. Ему не хотелось вставать, он чувствовал, что музыка вливает в него силы.

Заполошно закричали птицы за спиной у человека, сидевшего у костра на небольшой прогалине между густым кустарником. Человек резко повернул голову и прислушался. Птичий гам немного утих, но несколько ворон продолжали кружить над головой.

– Что это могло быть? – он пригляделся и прислушался. – А, так и знал, опять собаки бегают, – пробурчал он себе под нос.

Собак Володька Кондаков – так звали сорокалетнего мужчину у костра – не боялся. Он вообще животных не боялся, страшнее были люди. С кем с кем, а вот с двуногими существами, подобными себе, Володька Кондаков встречаться не хотел.

Он как мог избегал случайных встреч. Если бы он сидел и варил рыбу где-нибудь на берегу Москвы-реки, то не стал бы дергаться. Но Володька сидел не на берегу Москвы-реки, а очень далеко от российской столицы. Он находился на территории чернобыльской зоны, и не временно находился, а уже с десяток лет скитался по ней. Зимой и летом, под теплыми весенними дождями, в осенний холод бродил он в одиночестве по зоне. Он жил здесь, добровольно покинув общество. За ним не тянулся шлейф страшных преступлений, он никого не убивал, не насиловал, не грабил; по своему характеру он был человек мирный и ко многим социальным событиям абсолютно безразличный. Володьке просто хотелось одиночества и покоя, поэтому он и избрал для себя такую странную долю, спрятался, скрылся, исчез.