– У-у! – услышал вдруг Кузнецов.

«Что?» – не понял он.

– У-у! – услышал он вновь.

Хоровод прекратил свою круговерть.

В столбе света появилось нечто большое, напоминающее кентавра.

– Ни хера себе! – прошептал Кузнецов.

Растерявшись, он зачем-то стал прятать пособие в ящик стола, потом вскочил, бросился к холодильнику, но, осознав, что водка здесь ему не поможет, выхватил из наплечной кобуры пистолет.

– Спокойно! – приказал себе Кузнецов.

Он резко выдохнул и выключил свет. Но в кабинете всё равно оставалось темнее, чем на улице.

Теперь, подойдя к окну, ночного гостя можно было рассмотреть как следует.

Всадник, не кентавр. Странный, дико старомодный всадник. Усы, бородёнка, одет в дублёнку или толстый халат. На плече его сидела птица (филин, догадался Кузнецов), на груди красовались Георгиевские кресты. В правой руке он держал фуражку.

Кузнецов коснулся лбом стекла, прищурился и почувствовал, как похолодел лоб. Всадник смотрел на него. Странно. Ведь трудно разглядеть кого-либо в темноте из света! Кузнецов это знал на все сто, этот урок он усвоил ещё в далёком советском детстве, наблюдая тёмными вечерами за женщинами в общественной бане.

Всадник смотрел на него пристально. И взгляд этот, жуткий в своей пустоте, едва не превращал Кузнецова в трусливое ничтожество. Его, старого опера, годами плевавшего страху в лицо.

Ночной пришелец надел фуражку. Филин, встрепенувшись и сверкнув глазами, резко взмыл вверх.

– Матерь Божья, – пробормотал Кузнецов.

Он судорожно снял «макаров» с предохранителя, дослал патрон в патронник, вытер со лба холодный пот.

– У-у! – крикнула птица издалека.

Кузнецов согнул руку с пистолетом в локте.

– Ну, – прошептал он, слизывая капли пота с верхней губы, – давай же, гад! Нападай!

Но пришелец лишь скривил в циничной ухмылке губы. Коснулся двумя пальцами козырька фуражки, пришпорил коня и сгинул во тьме.

Снег повалил хлопьями.

Кузнецов ещё минут пять простоял у окна, бормоча то «барон», то «Васильич», утирая с лица пот. А потом, успокоившись, включил настольную лампу. Он извлёк патрон из патронника, достал из рукоятки магазин, вдавил туда патрон. Произведя контрольный спуск, загнал магазин обратно и поставил пистолет на предохранитель.

«Какой только чертовщины не случается в наших краях», – подумал Кузнецов.

И, вытащив из папки акт приёмки, каллиграфично вывел в нужной графе – «Отлично».

И поставил восклицательный знак.

– Велосипед «Школьник», – бубнит под нос Игорь, стараясь дышать в сторону, – наклейка с изображением самолёта на звонке, – записывает он, – металлическая цепь стального цвета…

Они пришли рассказать о том, что велосипед спёрли. Странно. Если в новогоднюю ночь и совершается что-то криминальное, в райотдел бегут не сразу. Пока проспятся, пока протрезвеют. Вечерком, может, и сподобятся. Но они пришли утром. Первого января. В десять.

По идее у них должны были украсть санки, – пытается шутить сам с собой Игорь, но ему не смешно. Какой может быть смех после бессонной ночи, когда твоя голова тяжелее тонны чугуна?

– Что же вы его в подъезде непристёгнутым держали?

Глава семейства виновато опускает глаза.

– Понимаете, товарищ следователь, он так всегда стоял. И никто его не трогал. Никогда.

– Говорила ж-же, – шипит супруга, – воруют, всё воруют и у всех. А ты…

Рядом с женой сидит сын. Семь-восемь лет, светлые волнистые волосы, голубые глаза, шапка с помпоном в руках. Это украли его велосипед. Наверное, доставшийся от отца по наследству. «Школьник» украли у школьника. И школьник расстроен, это видно.

Зря они пришли сегодня. Выслушивать нет никаких сил. Голова больна, душа мертва. Игорь не здесь. Игорь – в её квартире.

Шесть с половиной утра показывают часы на стене. Он не видит Катиного лица, лишь часы и её колени. Потому что он лежит на них, вроде как не изгнанный, но уже чужой, ей безразличный.

…Штампованные фразы о бережном отношении к имуществу Игорь произносит через силу. И звучат они неубедительно. Мужу – сорок, жене – тридцать пять. А он, двадцатитрёхлетний юнец, говорит эти банальные фразы, учит взрослых людей жизни. Смех.

Расписавшиеся во всех бумагах, они оставляют его в покое. Игорь не смотрит в их сторону, складывает бумаги в стопку.

Листы формата А4, бланки расплываются в его взгляде, превращаясь в нечто огромное, в большие снежные поля. Нет, не поля, занесённые снегом зоны. Буквы – зэки. Слова – кучки людей. Предложения – отряды. Строчки в бланке – колючая проволока. Недавно он ездил на зону. И такие у него ассоциации.

Катя…

Тонкие пальцы блуждают по его лицу.

– Тебе скоро уходить.

Да. Ему скоро уходить. И, по всей видимости, навсегда. Он закрывает глаза, потому, что чувствует: глаза становятся влажными.

– …Игорь, тут такая ситуация, – полон сочувствия голос дежурного в трубке, – из больницы звонили. Клиент, семь ножевых, в грудь и живот. Собирайся…

Семь ножевых ранений, размышляет он, выходя с «дежурной» папкой из кабинета, может, помрёт, пока доедем?

В машине, былинном милицейском «уазике», на заднем сиденье спит участковый Степаныч. Старый волк, он обладает уникальной способностью – в течение нескольких мгновений погружаться в глубокий сон и так же быстро выходить из него.

– Как думаешь, Степаныч, он уже умер?

– Смотря кто этот «он», – рассудительно замечает пробудившийся участковый, – если человек интеллигентный, то умер. Интеллигентного один раз пырнуть достаточно. А если зэчара какой-нибудь… Его хоть сотню раз режь, заживёт как на собаке.

Старый волк Степаныч. Мудрец и провидец.

* * *

– …Дать мне сигарету! Сигарету мне дать, я сказал!

Плешивый и плюгавый, посиневший от наколок мудак носится по больничным коридорам и орёт на медперсонал. Одет мудак в треники, майку и тапочки, туловище его обильно перевязано бинтами. Как пчела в коконе, думает, глядя на него, Игорь. Семь ножевых ранений.

Заметив ментов, плешивый приближается, смотрит подозрительно, прищуривая правый глаз. От него несёт чем-то омерзительным. Дико вращаются глаза, пьян.

– И чё вы ко мне пожаловали? Чё за привычка, бля, везде свой нос сувать, а? Какое вам до меня дело?

– Послушай, – спокойно говорит Степаныч, – никакого нам нет до тебя дела. Скажи, кто тебя порезал, и мы уйдём.

Пациент делает пальцы веером.