Спустя некоторое время я сложила рисунки обратно в кофр, достала футляр, развернула картину и положила ее на кровать. В этот раз деревья на ней казались измученными, они корчились, будто от боли. Трава выглядела примятой, словно от сильного ветра, красные полосы на земле были багрового оттенка крови, горы расколоты на отдельные скалы. От пейзажа веяло насилием и драмой.

Я аккуратно завернула картину в бумагу, гадая о том, каким человеком был художник, о чем он думал. Страхи, которые он изобразил, казались почти осязаемыми. Возможно, он тоже страдал маниакально-депрессивным психозом и передал свою болезнь правнуку по наследству. Этого мне не суждено было узнать, но пока картина принадлежала мне, она была моим тайным утешением, способом прикоснуться к Люку. Я положила ее обратно в футляр, а футляр в кофр под халатом, где он исчез из виду так же, как сам халат для моего мужа. По прошествии двадцати пяти лет тот просто перестал его замечать.

Нейтан, похоже, увидел пропущенный звонок — его сообщение всплыло на моем телефоне, когда я расправляла складки халата:

Не могу сейчас говорить, перезвоню позже.

Я знала, что он на собрании, чего я еще ожидала? Он понятия не имел о злоумышленнике. Если бы знал, то позвонил бы и проявил заботу. Он захотел бы вернуться, но я была бы против — если ближайший рейс только утром, чем он мог мне помочь?

Полицейская машина стояла в конце улицы, и тем не менее я была одна. Мне хотелось с кем-то поговорить, с другом, который бы меня подбодрил. Виктория, вероятно, была уже в воздухе. Следующим мне на ум пришел Блейк. Он уже помогал мне. И теперь он обнял бы меня и усмехнулся, садясь за кухонный стол. Налил бы вина и отпустил шуточку, нелепую и дерзкую, как обычно. И мне бы полегчало. Я могла бы попытаться убедить его приостановить продажу дома, по крайней мере, пока Люк не поправится. Блейк может быть корыстным, но не бездушным. Он бы выслушал, и он бы подождал. Если бы с ним пришла Офелия, та, конечно, не шутила бы. И она не стала бы слушать, ее холодный взгляд скользнул бы по моему лицу, а затем уплыл в сторону.

Но я не могла поговорить с Блейком. И уж тем более с Офелией. Наша связь прервалась. В их глазах я была абсолютным злом — гадиной, вырвавшей Люка из семьи, расстроившей его до нервного срыва. Если они считали его виновным в преступлениях, то были уверены, что он совершил их по моей вине, под моим влиянием. Чем бы ни закончилось, они никогда меня не простят.

Я убрала в спальне, а затем прошлась по дому, закрывая дверцы шкафчиков. Подняла стул, который валялся у моего стола, и уселась в гостиной возле окна, глядя в сад. Забор казался непреодолимым, но через него уже трижды перелезали. Оказалось, что нам нужны охранные прожектора и сигнализация. Следовало договориться об этом немедленно, но время шло, а я не двигалась с места. Я боялась, что, если перестану смотреть в окно, могу пропустить момент, когда чужак снова перелезет через забор, и на этот раз, возможно, с оружием.

В конце концов я, должно быть, заснула, потому что было уже совсем темно, когда меня разбудил домашний телефон. Мы сохранили аппарат, которым пользовались мои родители, — старомодный, из бакелита. Нельзя было посмотреть номер звонившего, но сейчас это не имело значения. Наверное, мне отвечал Нейтан. Я схватила трубку:

— Наконец-то! Ты можешь говорить?

Ответа не последовало.

— Нейтан? Это ты?

Голос, который я услышала, звучал очень холодно:

— Это Офелия.

Июнь 2017 года

— Оскар заболел. — Ее голос слегка дрогнул, совсем незаметно, но врачей учат улавливать мельчайшие признаки стресса. Офелия была напугана.

— Что с ним? — Я заставила себя сохранить профессиональное спокойствие, не спрашивать о Люке и даже не думать о нем.

— Жуткая головная боль. И вообще все болит. Сначала я думала, это грипп, но все гораздо хуже.

В клинике этот красивый, внешне здоровый мальчик объявил о своих головных болях, лучась гордостью. Возможно, он был предрасположен к детской мигрени, болезненной, но неопасной.

— Эти головные боли не похожи на то, что было у него прежде. — Офелия будто прочитала мои мысли.

— А сыпь есть?

— Нет.

Но люди часто не замечают сыпь.

— Его рвало?

— Один раз.

— Он может наклонить голову вперед?

— Он не делает ничего, о чем я прошу.

— Вы вызвали врача?

— Доктор отказалась прийти. Прошлым вечером Блейк дал Оскару водки, и она списала все на похмелье. А теперь, когда мне нужна помощь, этот мерзавец куда-то подевался.

Прежде я никогда не слышала от нее подобных выражений.

— Скорую вызвали?

— Час назад, но она пока не приехала. Видимо, мы в конце очереди, но вас послушают. Вы врач, если вы скажете, что все серьезно, они пошевелятся.

По всем признакам все было очень серьезно. Холодная, умевшая решать проблемы Офелия не позвонила бы мне, если бы это было не так. Любовница ее мужа стала для нее последней надеждой. Я ее понимала. Если бы Лиззи попала в беду и ее жизнь висела на волоске, я пошла бы на все что угодно. Я была в долгу перед семьей Люка, и он сам хотел бы, чтобы я помогла.

— Я приду, но вы должны знать, что я была под арестом и выпущена под залог. А еще мне запрещено заниматься медицинской деятельностью. Это означает, что мне нельзя посещать пациентов и лечить их…

— Я знаю все, что произошло, и в курсе, что это означает. Так вы придете?

Я догадывалась, как ей стало известно, что меня отстранили от работы. Она узнала оттуда, откуда и все. Средства массовой информации довольно подробно обсасывали мое низвержение. Оскару была нужна медицинская помощь, а я врач — вот и все, что имело для Офелии значение в настоящий момент.

— Пожалуйста, поторопитесь. — Ее голос дрогнул.

— Сейчас, только соберу сумку. Попробуйте еще раз позвонить в скорую.

В полночь ворота Подворья запираются. Я тихо открыла калитку, сжимая сумку в одной руке, а ключ от ворот в другой. Белая полицейская машина сверкала в конце дороги. Полицейские дежурили, чтобы обеспечить мою безопасность. По условиям освобождения мне запрещалось контактировать с потенциальными свидетелями. Офелия считалась одной из них, поэтому мне следовало соблюдать осторожность. Я прокралась вдоль забора, отперла ворота и проскользнула на Подворье. Там было тихо. Мне пришлось идти вдоль кустарника, другого пути не было. Ручка сумки норовила выскользнуть из моих вспотевших ладоней. С левой стороны, за лужайкой, уже виднелись огни Норт-Кэнонри, но в любой момент чья-то рука могла сжать мою шею, а нож вонзиться под ребра.

Моя кожа горела от страха. Мне хотелось вернуться, но передо мной стояли образы улыбавшегося Оскара и испуганного Люка, какими я их видела в последний раз. Я делала это ради них обоих.