Я боюсь домов, я ему однажды рассказывала о стенах, о детях других людей, о счастье прекрасных людей, у которых есть деньги.

— Пожалуйста, давай уедем отсюда.

Мы остаемся. Когда мы любим друг друга, это ужасно и печально. Его красивые глаза меня сжигают и огорчают одновременно. Он сейчас более одинок, чем когда-либо, больше, чем человек, который кричит на море. И кроме того, он ревнив. Он становится совершенно сумасшедшим, когда однажды ночью я его оставляю и отправляюсь спать на диван. Он меня мучает: «почему и зачем ты такделаешь» и «куда ты пошла»…

— Поклянись мне, что ты не была с ними, с ним или с ней. Но где ты была, почему?

Ты кашлял, очень сильно. Мне кажется, ты даже кричал во сне. Я очень страдаю от жары, ты душил меня своим телом. Я хотела быть снаружи, спать рядом с садом. Я приоткрыла застекленное окно, чтобы вдохнуть ночного воздуха. Я хотела бы уехать далеко отсюда.

Из этой маленькой комнаты, откуда я сбежала ночью, когда он кричал и рычал во сне из-за приступов кашля, разрывавших ему грудь. В одиночестве моей бессонницы меня терзали тревожные мысли. Допустим, выйду я замуж за льва, который уже сжирает мои ночи, который однажды съест и меня. Он ляжет на меня и не позволит мне уехать. Он углубляется в меня, входит, наносит сильный удар, его цель — заставить меня кричать, и чтобы я от этого умерла, я — беглянка. Ему нужно удержать меня навсегда. Его багровое лицо воспламеняется надо мной, он долго стонет, страстный и резкий его хрип переходит в рыдание.

Мы молча выбираемся на улицу. Сегодня — день беспорядочного бегства. Мы оставляем красивый дом. Перед нами простирается мокрый от дождя Спенард — пригород Анкориджа. Здесь печальные и однообразные фасады следуют друг за другом на всем протяжении прямолинейного проспекта, прерванные только крикливой неоновой рекламой автодилера, пустырем города-пакгауза, сверканием ларька с напитками.

Мы ищем, где выпить. Наша бутылка уже давно пуста. Мы оставили наши пожитки в дешевом мотеле, сером и тусклом, как и все остальное вокруг. Но это — только укрытие. Это только на ночь. А теперь мы идем. В углу улицы с неоновым освещением красного и зеленого цвета бар. Джуд воспрянул духом и ускоряет шаг.

Голая до самого пояса девушка открывает нам дверь. Она берет наши мокрые от дождя куртки. Она нам улыбается. Мы заходим внутрь. Несколько мужчин расположились в тени. Мы садимся за стол. Другая девушка, в корсете, подходит к нам принять заказ. Водка и пиво. Ее розовый пояс поддерживает черные чулки на длинных мясистых ногах, которые шуршат при ходьбе. Маленькие трусики-стринги в виде фиолетовой бабочки сверкают на пухлом лобке. На сцене — довольно-таки полная женщина, дефилирующая вихляющей походкой, рука на подвязке, которую она медленно развязывает. У нее огромный очень красный рот, кажется, что она проглатывает целиком микрофон. Она поет и стонет хрипловатым и мелодичным голосом. Я наблюдаю за ней как зачарованная. Великий мореплаватель выпил свою порцию водки и просит еще. Он со мной наконец заговорил после часа молчания:

— Ты впервые в баре с танцовщицами?

— Да.

— Это тебя беспокоит?

— Нет.

Девушки бегут от стола к столу, их груди колышутся в свете прожектора. Он вращается и поворачивается, отправляя свои золотые блики на ноги в чулки красного, голубого, черного цвета… Они смеются. Джуд хочет произвести на меня впечатление и подзывает к нашему столику официантку. Говорит ей буквально два слова своим низким голосом, показывая деньги, которые прижимает к столу. Она мне подмигивает, откладывает в сторону свой поднос и начинает медленно раздеваться. При этом она совсем не смотрит на него, а смотрит именно на меня и улыбается мне, как сестре. Ее бедра движутся в такт музыке, вначале медленно, затем все быстрее и быстрее. Мышцы ее спины колышутся извилистыми волнами, начиная с округлых плеч до гибких ягодиц, бедер, которые подрагивают от резких толчков. И вот она стоит уже полностью обнаженная, это не так уж долго длилось. Затем официантка берет деньги на столе.

— Спасибо, — говорит она великому мореплавателю. — Желаете выпить чего-нибудь еще?

Он снова предлагает мне водку и покупает для меня футболку с названием бара. Мы снова отправляемся в путь. Туман. Я мерзну. Проспект, кажется, никогда не закончится, ничего нет, кроме доходя и машин. Я беру его за руку. Грусть блуждания по городу нас связала, кажется, навсегда. По дороге он снова делает большой глоток водки.

— Я хочу есть, — говорит он. — Что ты думаешь о пицце?

Мы заметили жалкий кафетерий на углу улицы. Мы пересекаем дорогу. Джуд толкает дверь, скучающая девушка бросает на нас бесцветный равнодушный взгляд. Она берет заказ, зевая, отбрасывает прядь волос, вновь садится, ждет. Мы выходим на влажный тротуар, ожидая пиццу у входа. Дождь скользит по нашим щекам. Он зажигает сигарету, тусклый и грязный свет свинцового неба отражается на наших усталых лицах, находящиеся под воздействием спиртного — мы очень мерзнем. Впервые за долгое время он говорит со мной:

— Где же дом? — говорит он.

Джуд вытаскивает бутылку из своей сумки. Он сплевывает себе под ноги и шумно сморкается.

— Что это для меня? — Он продолжает: — У меня есть что-то. Я путешествую от одного корабля до другого, от набережной Кадьяка до Датча. Ни женщины, ни детей, ни дома.

Только комната мотеля, когда я в состоянии ее оплатить. Но даже у зверя есть логово.

Его плечи опущены, тусклый свет падает на его покрасневший лоб, шероховатую кожу мужчины, который много пил в своей жизни. Он снова вытаскивает из сумки бутылку, наливает полный стакан и протягивает мне водку.

Он долго кашляет. Когда он наконец восстанавливает дыхание, то снова закуривает свой «Кэмел». Нас зовет девушка, а мы даже ей не отвечаем.

— Я устал, ты знаешь, настолько я устал.

Человек без логова не ждет от меня ответа, поэтому я молчу. Мир раздавливает его, этот мир — замороженная, безжалостная пустыня для отчаявшихся людей, как бледный свет отгоревшего дня. Мир уродует его, отображаясь на его лице, лице больного человека с тяжелыми ожогами. Здесь, на этом мокром тротуаре, я почувствовала его, почувствовала до дрожи в спине, по легкой волне его дыхания. И для меня сложно это блуждание по ночному городу, но это не то же самое состояние, что у Джуда.

Мы берем пиццу и снова бредем вдоль серого проспекта. Дождь не прекращается. Картонная коробка для пиццы раскисает в наших руках. Мы испытываем пронизывающий холод. Но мы не боимся больше ничего: мотель находится не так уж далеко, ярко-красный свет на углу перекрестка, неон маленького желтого месяца, который колеблется в тумане.

Входим, за нами тут же закрывается дверь, у нас уже все решено, мы задергиваем шторы, отгораживаясь от грязного неба улицы. Мы ложимся в кровать, на покрывало, обнимаемся. Наконец я вижу, как он улыбается, этой своей первой робкой и недоверчивой улыбкой.

— Ты меня пугаешь, — шепчет он.

Его лоб касается моей груди, он долго остается неподвижным, я слушаю удары его сердца, приглушенный стук дождя на проспекте. Завтра я уеду отсюда. Он как будто разгадал мои мысли.