Он мне рассказывает одну историю:

— Когда мы были малышами, я собирался порыбачить на одной реке. Листья деревьев танцевали там золотыми тенями на воде, под ивами она была черная. Мой брат нашел старую байдарку. Мы поплыли. На дне байдарки лежало одеяло, банка консервов, немного покрытая ржавчиной, кофе, кусок хлеба, банка красной фасоли, — вот и все, что мы взяли с собой. Спички. У меня был нож, на рукояти которого я вырезал маленький тотем с головой ворона на конце. Еще я им пользовался, чтобы потрошить форель. Их алая кровь стекала по лезвию, и мой ворон тоже становился красного цвета. Это было красиво. Когда наступал вечер, мы разводили огонь. Мой брат приносил ветки, я же отвечал за готовку форели и огонь. Я был старшим. Наступала ночь. Я показывал брату звезды. Иногда хлопали крыльями совы, взлетая ввысь, — мой брат боялся, — раздавался громкий крик филина, потом — непродолжительные сухие крики, другие, острые и более жалобные. И затем можно было услышать такое печальное, однообразное, печальное пение. Однажды мой брат принес бутылку. Двадцать пять унций старого виски, наподобие самогона, которые позабыл в своем грузовике мой отец. Должно быть, он чересчур напился в тот день, трудно припомнить точно. Мы пили под звездами. Это было чудесно. Потом нас рвало, обоих. Мы чуть не спалили одеяло. А я упал в реку. Было холодно. Мы поклялись в том, что больше не будем притрагиваться к этому дерьму.

Я смеюсь. Он выпрямляется, хмурит брови, мы лежим на постели, простыни перепачканы мороженым.

— Не надо смеяться. Мы придерживались этого правила на протяжении по крайней мере двух лет. Мне было двенадцать лет, брату одиннадцать. Потом все изменилось. Появились разные девчонки, были вечеринки и разные танцульки после баров. И девушки были всегда. Мы ведь хотели быть мужчинами. Ну, река, звезды и так далее.

Я смотрю на небо за стеклом. Я думаю о реке и ее черных водах, о золотых листьях надо мной, которые танцуют.

Приходит вечер. Мы принимаем душ, стоя друг против друга. Он такой большой. Я его мою: мощные руки, щедрое логово темных подмышек, грудь, розоватые соски, скрытые в рыжей шерсти, которые так и хочется целовать. По шерстяной ниточке волос спускаюсь ниже, волосы его редеют на животе, возрождаются в темной впадине бедер, где гнездится странное животное, которое я мою уважительно и даже испытываю какое-то подобие страха: он встает под моими пальцами. Затем я мою его твердые ягодицы, мраморные колонны белых ног, когда я смотрю на его ноги, всегда вспоминаю шерстяной красный ковер — я сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться… Мои руки плашмя скользят по его телу, вновь поднимаясь до выпуклых плеч, в которые я тотчас вцепляюсь. Темное углубление затылка между мощны — ми сухожилиями, где крепится его мощная шея, он закрывает глаза от удовольствия. Он улыбается. Я обильно намыливаю его бороду, мои пальцы касаются его тяжелых век, заросшего кустарника бровей, высокого лба. Теперь — его очередь: его широкие руки долго намыливают мою спину, мой маленький твердый торс, мои ноги, он это делает деликатнее. Наконец мои волосы. Шампунь жжет мне глаза под жестокой струей воды. Он меня обнимает и целует — я чувствую вкус мыла. Я смеюсь.

Когда наступает ночь, мы наконец вылезаем из мотеля. Идем не очень далеко, до порта. Мы садимся в тени памятника морякам, погибшим в море. По дороге он купил виски, или водки, или, может, рома. Мне кажется, он купил того самого цыпленка, которого хорошо есть даже с костями. Кофе для кофеварки, которая в комнате. Печенье для меня. Мы смотрим на корабли на рейде. Он говорит мне о чем-то. Я поворачиваюсь к нему, когда его лицо наполовину в тени от каменного моряка. Он протягивает мне спиртное. Я смеюсь. Я поворачиваю голову и долго смотрю на статую: соль и ветер подточили ее черты. Тут я вспоминаю об этой женщине, на пляже Ла-Манша, которая поворачивала к горизонту такую же маску, съеденную морем, ветрами, муками ожидания.

— Ой, Джуд, у него нет больше лица, у того моряка, погибшего в море.

— Да.

— Я видела такой памятник во Франции: женщина ждет своего моряка. Ее лицо также подточено морем и ветром.

У Джуда короткий горький смех.

— Женщины здесь так не ждут, они уезжают на Гавайские острова или с другим парнем, когда им что-то осточертевает здесь. Или вдвоем.

— Почему ты говоришь об этом? Ведь это именно ты уезжаешь на Гавайские острова, а не я.

— А ты бы меня ждала?

— Ой, нет! Я бы скорее пошла рыбачить. С тобой или без тебя. Я бы не хотела, чтобы меня кто-то ждал на земле.

— Ах, вот видишь.

— Ты не понимаешь… Это не совсем так, как ты думаешь! Я хочу не дом, я хочу большего — жить! Я хочу уехать и пойти ловить как вы. Но нет, я не жду. Я бегу. Вы уезжаете — хорошо, вы бежите все время. И я тоже хочу быть на море, но не на Гавайских островах.

— Ты не приедешь на Гавайские острова?

— Нет, Джуд. Может быть, однажды. Но вначале надо, чтобы я пошла рыбачить.

Он не говорит больше ни слова. Я робко приближаюсь к нему, и я смотрю на черный горизонт. Он медленно проводит пальцем по моей щеке. Мы возвращаемся. Он включает телевизор. Выключает его. Снова включает.

Он ведет привычную жизнь моряка — это постоянное состояние полусна. Прерывистые ночи. Он спит по два-три часа. Потом поднимается, берет сигарету. Недолго расхаживает по комнате, собирается сесть перед телевизором, который он снова тихо включает. Джуд встает лицом к окну. Он курит, хватает бутылку на ночном столике. Он смотрит. Луна и небо — будут всегда. И море, которое угадывается за домами.

Дыхание, которое пульсирует у моего виска, меня это в конце концов разбудило. Большое тело ложится на меня жарким покрывалом. Неустойчивые звуки и треск в телевизоре, в котором он уменьшил громкость, его лицо, нависающее над моим лицом, я чувствую шероховатость его кожи. Глухой голос в темноте:

— Расскажи мне историю…

Но он сам рассказывает еще одну историю.

— Был как-то случай с гагарой — без сомнения, что это была именно гагара из гагар, ты знаешь, у этих птиц очень большой размах крыльев, потому что очень большие крылья. Было это на озере, где мы собирались ловить рыбу, после перехода через реку. Небо и вода. Это было нечто! Мы там поймали прекрасных карпов. А также нам попались американские сомы-кошки, гольцы и ильные рыбы. Мы боялись идти туда. В первую очередь, это было далеко, и байдарка набрала уже много воды. Фактически не стоило этого делать. И тем более уже поднимался ветер.

Нам, конечно, повезло, ты же знаешь. Ночь была достаточно темной, когда мы туда добрались. Мы спали на берегу. Я разводил огонь. Мой брат приносил хворост. Я готовил рыбу. Такой вот обычай. Я думаю, это было началом моей истории с морем. Именно там было это начало, на этом озере, огромное желание океана. Но я этого еще не знал. Конечно, я мало что знал тогда.

Он облокачивается на локоть, открывает бутылку зубами, пьет большим глотком. Я чувствую теплое дыхание, запах виски, когда он возвращается к своему рассказу. Он продолжает: