Да, адмирал был прав.

А вот на ютах «Гиляка» и «Корейца» под русским военным флагом в безмолвном спокойствии смерти лежали те, кто ценою своей жизни[46] вызвал это восклицание впечатлительного француза. Для них всё было кончено, и никакая сила в мире не могла возвратить им жизнь, отнятую чудесами только что закончившегося боя...

А они, эти жертвы чудес, были дети великой России. Их кровь вопиет к небу об отмщении тем, кто был виновником этих чудес...

такое время, какое переживали в конце мая прошлого года собравшиеся в Пекине иностранцы, высокопоставленным лицам было не до того, чтобы обращать внимание посольств на просьбы и ходатайства по частным делам обитателей европейского квартала.

Это прекрасно понимали и старики Кочеровы, так внезапно потерявшие свою любимицу. Вся их надежда теперь была на одного Вань-Цзы, единственного человека, не оставившего стариков в беде. Мало того, Вань-Цзы будто позабыл, что он китаец. Казалось бы, ему должна была грозить месть со стороны его соотечественников за частые визиты в Посольскую улицу, но он даже не обращал внимания на это. Он раздобыл пропуск у одного из влиятельных лиц европейской колонии, и дня не проходило, чтобы он не побывал в домике Кочеровых.

Разговоры велись только о Лене.

Василию Ивановичу было уже известно, при каких обстоятельствах пропала Лена, Вань-Цзы рассказал всё.

Глупая, взбалмошная девчонка! волновался старик Кочеров. — Она, конечно, сама виновата... Но что случилось с ней? Что могло случиться?

— Я обыскал весь Пекин! — отвечал Вань-Цзы. — Все мои люди поставлены на ноги. Елену ищут и...

— И что же?

— Нигде нет ни малейшего следа её... Я даже не знаю, как она могла убежать из моего павильона, где я предложил ей моё гостеприимство, пока не минует непосредственная опасность.

— Что же делать теперь? Как искать дочь, как хотя бы узнать, что с ней?

Вань-Цзы в ответ только печально опускал голову.

— Не знаю... Я теряюсь в догадках, — говорил он. — Во всей нашей столице осталось лишь одно место, где я не искал вашей дочери, да там её и быть не может! Она не могла попасть туда никаким образом. Это — Запретный город, где живёт наш император.

— Уж как и попасть ей туда? А всё-таки посмотреть не мешало бы... Может быть, она там!

— Не думаю, но всё-таки приму меры, — обещал Вань-Цзы.

Дарья Петровна целые дни плакала, но только этим пока выказывалось всё её горе. Она уже отчаялась когда-либо увидеть дочь в живых, считала её уже «упокойницей» и даже в молитвах номинала её, как «убиенную», хотя Василий Иванович строго запретил ей это.

— Ты, мать, свой «за упокой» оставь, пока мы досконально не знаем, что с Ленкой... Это не годится. Кто её знает? Может быть, и жива она...

В сердце отца всё ещё теплилась смутная надежда.

— Беда, ахти беда! — говорил он, когда настоятель русской миссии архимандрит Иннокентий со всем своим причтом перебрался в здание русского посольства. — Совсем последние времена настают... Жить становится нельзя.

Духовные особы миссии вели себя с уверенностью на помощь свыше.

— Бог дал, Бог и взял, — говорили некоторые из них. — Страшны и-хо-туане, их неистовства превосходят всякую меру, но надейтесь на Господа, и ни один волос не падёт с вашей головы. Господь — наше прибежище и сила!

Как успокоительно действовали эти простые слова на перепуганных за свою участь людей... Они будто новую бодрость вселяли в души приготовившихся уже к гибели несчастных.

Однако несмотря на то, что и Китайский, и Маньчжурский города были полны уже не одними только боксёрами, но и приставшим к ним сбродом, всё ещё «ни один волос не падал с головы» европейцев. Словно какая-то невидимая рука защищала их, не подпускала к ним волнующихся фанатиков.

Вдруг все сердца воспрянули надеждой: в Посольскую улицу пришло известие о том, что славный английский адмирал Сеймур летит уже на помощь бедным узникам, обречённым на погибель.

— Мы спасены! — раздались крики в посольствах. — День-два, и наши десанты окажутся здесь. Китайцы будут наказаны... Мы уж им покажем, что значит поступать так с европейцами...

Русские люди держались в стороне от всех этих восторгающихся приближением Сеймура англичан, французов и немцев, думавших уже о наказании, когда приходилось думать лишь о том, как бы поскорее вырваться из раскрытой и готовой сомкнуться «пасти» Дракона. Каждая честная русская душа ясно видела всю ложь, всю фальшь совершавшихся событий...

Но, тем не менее, положение было грозное. Хотя в Пекине и находились правительственные войска, но ими командовал генерал Тун-Фу-Сян, и это не сулило европейцам ничего хорошего. Однако все они продолжали успокаивать себя...

— Придёт Сеймур, и всё волнение утихнет! — предрекал мистер Раулинссон своему постоянному собеседнику Миллеру, с которым он встречался ежедневно.

— Вы думаете? — сомневался тот.

— Не приходится думать, я уверен в этом. Разве осмелится кто-либо в Пекине и даже во всём Китае противиться моим соотечественникам?

— Если они будут поддержаны славными германскими войсками, — подсказал Миллер.

Англичанин сделал кислую гримасу, но промолчал.

— Однако мы всё-таки отрезаны и заперты, — продолжал Миллер.

— Ну что же! Пусть-ка попробуют только сунуться к нам китайцы, мы им покажем, что такое значат европейцы...

Миллер покачивал головой. Честный немец был сильно смущён. И он видел, что «заваривалась каша», расхлёбывать которую придётся прежде всего им.

— Китайцев миллионы, а нас десятки, — ворчал он. — Притом они сражаются за правое дело.

На лице Раулинссона отразился ужас.

— За правое дело! — воскликнул он. — И я слышу это от вас, от человека, родившегося в Европе! Да разве могут быть в чём-нибудь правы китайцы? Как можно это думать? Их следует истребить всех до одного...

— За что же? — изумился Миллер.

— А хотя бы за то, что они — китайцы!

— Но имеют же они право на существование!

— Пусть существуют. Но не иначе, как в качестве британских подданных... Только в этом случае я согласен примириться с фактом их существования!