Как-то вечером Мэйв позвонила мне после того, как моя дочь уснула в ее гостевой комнате.

— Когда я сказала ей, что в доме есть бассейн, она возмутилась. У нас тут жарко. Сегодня под сорок градусов было, и Мэй сказала: у меня есть полное право поплавать в бассейне.

— И что ты ей ответила?

Мэйв усмехнулась:

— Сказала бедному цыпленку правду. Что у нее нет никаких прав.

В ТЕ ДНИ МЭЙ ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНО ОТНОСИЛАСЬ к урокам танцев. Когда ей было восемь, она поступила в Школу американского балета. Нам сказали, у нее высокий подъем и хорошая выворотность. Каждое утро она стояла, положив руку на кухонный островок, и описывала ногами изящные полукруги; волосы собраны в пучок. Пару лет спустя она сказала нам, что, по ее мнению, занятия в балетном классе — это прямой путь на сцену, и была права. В одиннадцать лет она получила роль в армии мышей в нью-йоркской постановке «Щелкунчика». Какой-нибудь другой девочке, может, и хотелось бы надеть тюлевую юбку и танцевать со снежинками, однако Мэй завораживали огромная мохнатая голова и длинный хлыстоподобный хвост.

— Мадам Элиз сказала, что небольшие театры повторно выпускают детей в других актах, — сообщила нам Мэй, когда ее утвердили. — Но в Нью-Йорке слишком много талантов, и раз уж ты мышь — сиди и не пищи. Будь довольна тем, что имеешь.

— Не бывает маленьких ролей, — сказала ее мать. — Бывают маленькие мышки.

Всю ту долгую осень, пока шли репетиции, Мэй не выходила из образа — сновала по дому, скрючив пальцы под подбородком, и грызла морковку передними зубами, чем безмерно раздражала брата. Она настаивала, чтобы ее тетя приехала посмотреть, как она блистает на нью-йоркской сцене (прямая цитата), и тетя согласилась, решив, что это весомый повод нарушить правила.

Мэйв запланировала привезти на первый воскресный спектакль родителей Селесты: заехать за ними в Райдал, чтобы вместе отправиться на вокзал, а оттуда в город. Один из братьев Селесты жил в Нью-Рошелле, и ее сестра как раз была в городе, так что они тоже приехали со своими семьями. Наше появление в зрительном зале произвело эффект — при том что невозможно было определить, какая мышь наша. Свет погас, гул затих, и под увертюру Чайковского поднялся занавес. Красивые и слишком вычурно одетые дети выбежали к рождественской елке, и на сцене, напоминавшей гостиную в Голландском доме, зажглись огни. Это было что-то вроде архитектурного миража, если такое вообще возможно, обман зрения, иллюзия, на мгновение показавшаяся мне невероятно правдоподобной. Мэйв сидела через шесть кресел от меня, в длинном ряду Норкроссов и Конроев, поэтому невозможно было наклониться к ней и спросить, видит ли она то же, что вижу я: два огромных портрета, на которых были изображены люди — не Ванхубейки, — чуть развернутые друг к другу, подвешенные над искусно декорированной каминной полкой. Там стоял длинный зеленый диван. А наш был зеленым? Стол, стулья, тахта, массивный секретер с застекленными полками, забитый красивыми книгами в кожаных переплетах, все надписи на корешках — на нидерландском. Я вспомнил, как в первый раз мальчишкой вынул ключ из стола и встал на стул, чтобы открыть эти стеклянные двери, с изумлением снимая книгу за книгой, наблюдая, как знакомый мне алфавит выстраивается в бессмысленную конфигурацию. Именно такими были декорации балета. Я узнал люстру, висевшую над сценой, — ошибиться было невозможно. Сколько бессчетных часов я провел, лежа на спине и глядя на эту люстру, на горный хрусталь, соединявшийся со светом, пока я упорно продолжал свои детские попытки самогипноза, о котором прочел в библиотеке? Конечно, мебель была сдвинута назад в неестественную линию, чтобы освободить место для танцоров, но если бы у меня была возможность выйти на сцену и переставить ее, я смог бы воссоздать собственное прошлое. По правде сказать, дело было не в «Щелкунчике». Любая иллюстрация роскоши, помещенная вдаль, казалась мне окном в юность. Которая была теперь так далеко. Слева от меня сидела Селеста, справа — Кевин; вот их лица, выхваченные теплыми отблесками прожекторов. Гости на вечеринке танцевали, дети, держась за руки, образовали вокруг них кольцо. После того как танец унес их за кулисы и на сцене наступила ночь, вслед за злобным Мышиным королем высыпали мыши. Они кружили по пандусу, яростно дергая в воздухе маленькими ножками. Я прикрыл ладонью руку Селесты. Сколько же мышей! Сколько танцующих малышей. Появились солдаты Щелкунчика, началась битва, выжившие мыши утаскивали мертвых мышей, освобождая место другим танцорам.

Если в первом акте присутствовало подобие сюжета, то во втором не было ничего, кроме танцев: испанские танцоры, арабские танцоры, китайские танцоры, русские танцоры, бесконечные танцующие цветы. Несколько неуместно жаловаться на обилие танцев в балете, но без мышей, появления которых мы ждали, без мебели, которую можно было рассматривать, мне было трудно найти смысл. Кевин ткнул меня в плечо, и я наклонился к нему. Изо рта у него пахло ирисками. «Когда уже это закончится?» — прошептал он.

Я посмотрел на него беспомощно и прошептал одними губами: Не знаю. Мы с Селестой предприняли несколько нерешительных попыток затащить детей в церковь, когда они были маленькими, а потом сдались и позволили им лежебочиться. В вечно неспящем городе мы не предоставили им возможности выработать усидчивость для тех случаев, когда они обнаружат, что сидят на втором акте «Щелкунчика».

Когда балет наконец закончился и Фея Драже, и Щелкунчик, и Клара, и Дроссельмейер, и снежные хлопья получили свою долю громовых аплодисментов (мышек на сцену никто не вызвал!), зрители подобрали свои пальто и встали, готовясь выйти по проходам, — все, кроме Мэйв. Она сидела на месте, глядя перед собой. Я заметил, как моя теща положила руку на плечо Мэйв, а потом наклонилась, чтобы что-то сказать. Вокруг нас царила невероятная суматоха. Наша семья, не двигавшаяся с места, перегородила всем путь. Бабушки и матери, сидевшие с нами в одном ряду, развернули своих подопечных, чтобы уйти через другие двери.

— Дэнни! — позвала меня теща.

Мы были многочисленной группой, несколько Конроев и много Норкроссов — супруги, дети, родители, братья и сестры. Я прошел мимо всех них. На носу и подбородке Мэйв выступили капли пота. Ее волосы промокли насквозь, как будто, пока мы смотрели балет, она выходила, чтобы поплавать. Ее сумочка лежала на полу, и внутри я нашел все ту же старую желтую пластиковую коробочку, только теперь она была обтянута резинкой, и вытащил из маленького пластикового пакетика внутри две таблетки глюкозы.

— Дом, — сказала она тихим голосом, все еще глядя прямо перед собой, хотя ее веки поникли.

Я просунул таблетку глюкозы между ее зубов, потом еще одну. Сказал ей разжевать.

— Что будем делать? — спросил мой тесть. Мэйв заехала за ними и довезла до вокзала, потому что никто не был в восторге от мысли, что Билл Норкросс проведет за рулем всю дорогу до Нью-Йорка. — Вызвать скорую?

— Нет, — сказала Мэйв, по-прежнему не поворачивая головы.

— Сейчас она придет в себя, — сказал я Биллу, как будто все это было в порядке вещей. И неожиданно сам успокоился.