Я никогда не прощу кроткому Александру, что он так долго наставлял мне рога. Вот оно, истинное предательство, и, по-моему, даже независимое от Антонии. Александр как будто перечеркнул все мое прошлое, мои юные годы — до брака, перечеркнул раннее детство, а быть может, и мое зачатие и месяцы в материнской утробе. Именно в нем сильнее, чем в ком бы то ни было из нашей семьи, воскресла и ожила моя мать, и то, что он так спокойно и безжалостно обманул меня, казалось, бросило тень на прошлое, которое я считал неприкосновенным. Не то чтобы я морально осудил его. Не то чтобы я не верил в его «объяснения». Я не сомневался, что он и правда желал мне все объяснить. Он страдал от моего напускного легкомыслия значительно больше Антонии. Я знал, что ему хотелось поделиться со мной своими сомнениями, рассказать об угрызениях совести, о том, почему он незаметно изменил отношение ко мне, короче, поведать, как это произошло. Я даже почувствовал, что ему не терпится признаться мне в своих поступках, не упоминая и словно исключая Антонию. Я с некоторым состраданием и любопытством спрашивал себя, сколько усилий приложил он и какова была его роль в создавшейся ситуации. Наверняка ему удалось бы сочинить неплохой рассказ. В конце концов, я знал по себе, как чувствительно, искренне и отнюдь не хладнокровно обманщик воспринимает собственный обман. Но моя реакция на поведение Александра была какой-то автоматической, не осуждающей, но еще более беспощадной. Странно, что пережитое горе так напоминало одиночество. Благодаря брату мое прошлое было полно людьми, теперь я очутился в подлинной изоляции.

В зале ожидания я забрался в дальний угол и развернул перед собой газету. Вряд ли они заметят меня. Во всяком случае, я не боялся рискнуть. За огромным окном освещенные самолеты медленно приближались к взлетной полосе. В теплом зале ожидания из громкоговорителей доносились неразборчивые голоса, они монотонно сообщали сведения, и возбужденные, напряженно слушавшие люди, кажется, их понимали. Похоже на преддверие Страшного Суда. Я выпил немного виски, продолжая держать развернутую газету. Из-за края страницы я следил за головами, видневшимися на эскалаторе. Их самолет должен был вылететь только через час, но я очень ослабел, и мне оставалось одно — ждать. Я чувствовал себя участником убийства, но так и не разобрался, кто я — жертва или палач.

Страстная любовь ненасытна. Верно также, что метаморфоза, вызванная ее же силой, позволяет ей существовать, питаясь крохами. Я пережил этот отрезок времени, питаясь мыслью, что опять увижу Гонорию, словно в ту самую минуту мне предстоит умереть. Кроме этого, я ничего не воспринимал и ничто меня не интересовало. Видеть, как она уходит, как навсегда покидает меня, было подобно самоуничтожению. Я ощущал мрачное удовлетворение, однако в этот последний день и оно исчезло. Осталось лишь желание увидеть ее. Тогда свершится чудо, ко мне вернется болезненная радость, пусть даже она продлится всего один миг.

Я посмотрел на часы и подумал, не пойти ли снова в бар и выпить еще виски. Но решил не двигаться с места. Сидел, заслоняясь газетой, и у меня заныла рука. Я чувствовал себя разбитым и полностью опустошенным. Атмосфера конца света начала меня угнетать, я слышал шум и не мог определить — то ли это дальний гул поднимающихся ввысь самолетов, то ли моя кровь бьется в висках.

У меня был напряженный день. Я почувствовал, что засыпаю. Голова склонилась и закачалась, будто вот-вот упадет. И тут же мне приснился сон, который снился уже не раз, в нем фигурировали меч и отрубленная голова, потом я увидел обнаженных Палмера и Гонорию. Они обнимались, прижимались друг к другу все крепче и крепче и наконец слились в единое существо.

Я вскинул голову и расправил смявшуюся газету. Забылся я лишь на минуту, что подтвердилось, когда я посмотрел на часы. Я опять выглянул из-за края газеты. И тут заметил их, словно демонов, поднимающихся из преисподней. Они плавно скользили снизу вверх, рядом. Сперва я увидел их головы, затем плечи — эскалатор вынес их наверх, и они очутились на уровне зала. Я передвинул газету, отгородился от них и зажмурил глаза. Кто знает, хватит ли у меня сил вынести эту сцену.

Мне понадобилось несколько минут, чтобы собраться с духом. Когда я рискнул посмотреть на них вновь, они уже проследовали в бар и теперь стояли ко мне спиной. Палмер заказывал напитки для трех человек. И тут я обратил внимание, что с ними девушка, стройная, бледная девушка с аккуратно подстриженными волосами, в новом пальто от Барберри. Они сели, по-прежнему спиной ко мне. В манере девушки держать бокал мне почудилось что-то знакомое. Она повернула голову и погладила нос указательным пальцем. Это была Джорджи.

Чуть-чуть отодвинув газету, я сосредоточенно глядел на них. Я не верил своим глазам, а глаза, в свою очередь, не могли насытить сознание. Я видел плечи Гонории и Палмера и их щеки. Джорджи сидела ко мне не вполоборота, как они, а спиной, и только изредка, говоря то с Палмером, то с Гонорией, поворачивалась в профиль… По-моему, все внимание обоих было устремлено на молодую спутницу. Они подались вперед, образовав некое трио голов, и сначала мужская рука, а потом женская похлопали Джорджи по плечу. Со стороны их можно было принять за родителей с дочерью. Сама Джорджи показалась мне взволнованной и даже ошеломленной. Я наблюдал за ее пополневшим лицом и неуверенными движениями. Она как-то поскучнела. Наверное, исчез отблеск независимости, который я так любил и который делал ее желанной и соблазнительной для меня. Что бы она ни говорила, я никогда не пытался поработить Джорджи. Это сейчас ее поработили, догадался я. Она продолжала рыться в сумке и, отвечая на вопрос улыбавшегося Палмера, наконец вытащила свой паспорт, продолговатый цветной билет и положила их на стол. И только тут я понял, что она тоже улетает.

Они сидели, разговаривали и смеялись с важным и значительным видом, чем-то напоминая актеров. Я ждал и надеялся, что сидевшие рядом замолчат и их слова вдруг станут слышны. До сих пор я избегал смотреть на Гонорию, а теперь взглянул. Ее губы изогнулись в улыбке, но брови вытянулись в прямую линию. Лицо напряженное и пожелтевшее. Я вспомнил, как она выглядела, когда я впервые увидел ее сквозь туман на вокзале на Ливерпуль-стрит с каплями воды, блестевшими в волосах. Сейчас перед разлукой она представала передо мной трогательно-заурядной, как и в тот раз. Ее дьявольское очарование померкло. Но в отличие от первой встречи через некрасивый облик отчетливо проступала ее прелесть. Этого было для меня более чем достаточно. Она была без шляпы и пригладила волосы, заложив их за уши. Маслянистые черные пряди волос все время падали ей на лицо, и время от времени я мог видеть ее профиль, когда она обращалась к Джорджи или к Палмеру. Ее изогнутый еврейский рот, ярко-красный от природы и контрастировавший с желтоватым лицом, застыл в напряженной улыбке, а рука продолжала двигаться. У нее был очень усталый вид.

— Пассажиров рейса Д 167 на Нью-Йорк просят проследовать к выходу на посадку, — произнес загробный голос. — Приготовьте ваши паспорта и билеты.

Все дружно поднялись, и от неожиданности я тоже встал. Я совсем забыл о времени. Слишком тяжелое испытание выпало на мою долю. Они засуетились. Джорджи уронила сумочку, а Гонория подняла ее. Затем вся троица двинулась вперед. Палмер в своем мягком твидовом дорожном пальто — чистый, вылощенный и внимательный, похожий на большую птицу. Мне пришло в голову, что он выглядит как победитель. До меня донесся его задорный, молодой смех, и вдруг, будто на Палмера упал луч прожектора, я заметил, что он взял Гонорию под руку. Он крепко сжал ее, идя рядом.