— Я не скажу тебе свое имя. Зачем?

— Ты осторожна, это похвально. Твое имя все равно когда-нибудь узнают. Но публику вы с Юркой дурите классно. А ты талант. Так поливать, как Люба, это надо суметь. А еще говорят, талант не тиражируется, он уникален, он неповторим, хрю-хрю. Еще как повторим. На рынке все тиражируется. Все клонируется. Все повторяется — то, что покупают. Любу покупали — бац, сделали вторую Любу. — Она замолчала. Изучала меня глазами. — Да, все продумано, и волосы, и глаза, и походка, и манеры. — Я забыла перед сном снять зеленые контактные линзы. Я недавно снова покрасила волосы в густо-черный цвет хорошей среднеазиатской басмой. — А теперь ты мне скажешь, девочка, кто убил Любу. Считаю до трех. Раз!

Я сделала шаг к Рите. Она не отпрянула. Ее грудь в вырезе платья поднималась, быстро дыша, рядом с моей.

— Можешь прекратить свой идиотский счет, Рита. Это ты мне скажешь… — Мысль металась. А слова находились единственные. — Это ты мне скажешь, кто убил Евгения Лисовского.

И опять наши глаза скрестились. Мне почудилось — зрачки звякнули друг о друга, как ножи.

— Умная девочка, — процедила она сквозь зубы, — хорошая девочка. Варит головка. Разбирается. — Я видела — она смутилась. И быстро, мгновенно овладела собой. Так, здесь слабое место. Убийство Жени Лисовского что-то значит в ее жизни. Запомнить это. — Не хочешь говорить — не надо. Мы сами все узнаем. За тобой организована хорошая, вполне профессиональная слежка, девочка. Ты же дилетантка. Ты же щенок. Ты проколешься при первом удобном случае.

Так, еще одни. Я думала, с меня хватит Горбушко. «Мы» — кто это «мы»? Скорей всего, трио. Связка. Бахыт — Рита — Зубрик. Да, так и есть. Так, как они стояли там, на фотографии.

— Не проколюсь. Вот увидишь.

Я попятилась к столу. Оперлась рукой о стол. Уронила открытый пузырек с духами, духи вылились на полировку, закапали на пол. Рита раздула ноздри.

— О, душишься «Climat № 5», традиционно, но пдчеркивает вкус, хвалю. — Она шагнула к столу, мазнула по столешнице пальцем, понюхала, помазала себе за ухом. — Очаровательно, но мне не идет этот запах, слишком нежный. Я баба грубая. Я танцовщица. — Она шагнула ко мне ближе, и снова ее грудь почти уперлась в мою. — Я пахну потом денно и нощно. Потому что тружусь. Ты тоже трудишься, ты тоже знаешь, что такое актерский пот. Мы обе трудяги, значит, мы поймем друг друга. — Я смотрела на ее губы, чуть растрескавшиеся, пустынно-розовые, сухие, губы испанки Кармен, бразильянки с карнавала. — Ты, гусеница! — вдруг крикнула она, и я вздрогнула. — В этом мире все важное стоит больших денег. Тебе ведь нужны деньги, так?! Не отпирайся, я поняла это, мне Бахыт сказал! Нужны, да?!

— Что врать-то, — сказала я, стараясь не отводить взгляда от ее коровьих больших глаз. — Нужны.

— Всем нужны. Зачем они тебе нужны?! Говори!

Я сама не поняла, как у меня это вырвалось: я не хотела это говорить.

— Чтобы купить квартиру и мастерскую Канату Ахметову. Ты не знаешь его. Это один художник. Он был знаменитым, потом обнищал. И потом — уехать. Уехать к чертовой матери из этой страны. И жить где-нибудь…

— На Канарах, да? На Майорке?.. В Шри Ланке?!.. Откуда ты знаешь Каната Ахметова? Кто он тебе? Говори быстро!

— Вот еще, — я вздернула плечами, — все бы тебе быстро…

И быстро, стремительно, будто молния сверкнула, Рита выхватила из-за пазухи, из-за низкого корсажа, из-за правой груди, короткий узкий острый нож.

Такие ножи прятали в волосы девушки в японских борделях, чтобы, при случае, дать отпор приставучему клиенту. Такие ножи носили в прическах персидские женщины, чтобы отбиться от врага. Все это рассказал мне тогда ночью Канат. Он много всего знал про ножи. Про древние восточные ножи. Если б он не стал художником, он бы, наверное, стал оружейным мастером.

— Ага, ножичек, — хрипло сказала я, — ножи-ножички, ну, поиграемся.

Все произошло мгновенно. Я не думала, что все так быстро произойдет. Что Рита отважится на такое. Она оказалась рядом со мной, очень близко, так, что я увидела все ее лицо — сухое, с тонким носом и раздувшимися ноздрями, накладные черные ресницы, огромные ночные глаза, впалые щеки, чуть приоткрытый рот, две маленьких коричневых родинки около подцвеченной сухими румянами скулы. И она взмахнула ножом, и я увидела беглый блеск стали и почувствовала резкую боль на шее, под челюстью, слева, и по шее вниз, к ключице, к плечу, по лопатке потекло что-то теплое, горячее, головокружительное. Кровь!

Рита схватила меня свободной рукой за руку. Я так опешила, что даже не вырывалась.

— Я сейчас позову Беловолка…

— Никого ты не позовешь. Беловолк плевать на тебя хотел. Если я тебя убью, я просто заплачу ему за тебя, и все. У меня денег хватит. — Бешеные черные глаза были вровень с моими. — Если ты не скажешь мне, сучка, как ты спелась с Ахметовым, я полосну тебя ножом по лицу. Прямо поперек лица. Изуродую. Кину Юрке за тебя десяток «лимонов». Он и утешится. А ты останешься уродиной навсегда. Навсегда, слышишь! Ты не умрешь! Ты просто никогда не сможешь без слез в зеркало смотреть! Ну!

Она крепче сжала пальцами мое запястье. Занесла нож.

— Я люблю его, — быстро сказала я.

И мне самой, несмотря на нож, занесенный надо мной, стало смешно. Ну не убьет же меня, в концов, эта стерва из-за того, что я люблю нищего художника Каната Ахметова.

Кровь текла, стекала широкой струей по шее, платье все пропиталось кровью, на черном не было видно, но влажная ткань уже прилипала к телу. Я начала дрожать. Рита поиграла ножом перед моими глазами.

— Любишь, говоришь. Забавно. — Она вздохнула. — Все люди или любят, или ненавидят друг друга. Третьего не дано.

Я смотрела на ее лицо, на нож.

— Ты дура, ты… ты ранила меня, пусти…

— До свадьбы заживет. — Она выпустила мою руку. — До твоей свадьбы с Ахметовым. Подобрала огрызок. Ты, такая блестящая актриса. Ты же уже сделала, можно сказать, Любину карьеру. Зачем тебе нужен этот подонок. Он, кроме горя, тебе ничего не принесет.

Я схватила с постели простыню, зубами и пальцами зло разодрала ее на куски, приложила к порезу. Простыня мгновенно пропиталась кровью. Вот сейчас я увидела, что кровь хлестала из меня вовсю.

— Ты перерезала мне артерию, дура. Вызывай «скорую». Я могу умереть. — Вот теперь я по-настоящему испугалась и задрожала, у меня зуб на зуб не попадал от дрожи. — Дай я вызову!

Я шагнула к сотовому, валявшемуся на столе. Рита схватила телефон и швырнула его за кровать, в гору плюшевых Любиных подушек.

— Я тебе вызову, дрянь! Сейчас твоя кровища уймется, если у тебя свертываемость хорошая, а не как у древней старухи. — Она подняла нож снова, приставила к моим глазам. Я, как застывшая на морозе, сотрясаемая мелкой противной дрожью, глядела на окровавленное лезвие. — Видишь нож? Знаешь меня? Теперь узнала. Я способна на многое, ты, дрянь. Если ты задумала сделать что-то нехорошее с Бахытом, со мной и… — она помедлила, — с Гришей, берегись. Я проберусь к тебе ночью в эту спальню. Я изрежу тебе твою красивую рожу в хлам. Шрам на шраме будет. Из больниц до седых волос не выберешься. Ты! Сучка молоденькая! Поняла?!