«Аллочка, — спросил он еле слышно, и слезы снова хлынули из меня потоком, когда я услышала из его уст свое настоящее имя, — Аллочка, скажи мне, детка, кто запугал тебя? Кто шантажирует тебя? Зачем ты ищешь Любиного убийцу?.. Я же вижу, я давно вижу, я чувствую, как ты настойчиво ищешь его. Кто тебя к этому принуждает? Ведь сама ты, по своей воле, никогда бы не стала делать этого, правда?..»

Из Парижа пришла открытка, от Рене Милле. «Люба, люблю, целую, bonne chanse, когда будешь в Париже снова? Твой Рене». Алла усмехнулась: хоть этот-то не раскусил ее, не заподозрил. Она блестяще сыграла перед ним роль Любы. Ну, он не так часто видел Любу в жизни, когда человек живет вдали, черты в памяти стираются, заволакиваются призрачной дымкой, и уже непонятно, где там какая родинка торчала, как отблескивали глаза — в зелень или в синеву. Этот — думает, что она настоящая Люба. Вот, милые открытки шлет. И он одинок. Все одиноки. Все ищут общения, любви, на худой конец — внимания; ищут родную душу. Она опять вспомнила Эмигранта, их объятия в подвале, петлю виселицы, раскачивавшуюся над ней в темноте — и задохнулась от любви и горечи.

Разве можно сейчас думать об этом. Ты же не можешь выйти за него замуж. Он нищий, а ты не Люба. И ты не сегодня-завтра сядешь за решетку, как убийца великой певицы.

И у тебя ни копейки за душой. Тебе нужны деньги. Ты же не можешь откладывать, копить подачки Беловолка тебе на наряды, на твой имидж. Он сразу поймет, что ты крадешь эти деньги. Он контролирует каждый твой шаг. Ты — дойная корова. У тебя золотое вымя. За эти полгода, пока ты поешь, он положил на счета Башкирцевой… сколько сотен тысяч долларов?.. тебе и вовек не сосчитать. А у тебя в кошельке мотается жалкая тысчонка — на сапоги, на весенний плащ от Валентино, на тонкий шарфик от Версаче.

У нее было уже очень мало времени. Уже слишком мало.

— Ну что, Серебришка, дорогая?.. Как ты тут?.. Совсем окопалась у меня, да?..

Инна Серебро встречала Аллу на пороге ее захламленной комнатенки в Столешниковом, высоко, на затылке, закалывая длинные тяжелые светлые волосы, впрямь отливающие серебром. Инка всегда была похожа на свою фамилию — серые глаза, серебристый, будто в седину, блеск и лоск гладких волос, матовое, редко загорающее лицо. Губы она красила только бледной помадой. Ресницы не красила вообще. На шлюху она походила меньше всего — на это всегда клевали мужики. Масочка этакой девицы-десятиклассницы: «Нет, в ресторан я с вами не пойду, и провожать меня не надо!» Когда дело доходило до постели, Серебро показывала в подушках и простынях класс бабьего бешенства. Она могла так измотать клиента, что тот уползал на карачках. Все, кто был с ней хоть однажды, искали с ней встреч, но больше одной ночи она никому не продавала.

— Я-то? Отлично. Тепло, светло, и мухи не кусают. Я о квартирке-то с тобой, подруга, и хочу переговорить. Нам ведь эти комнатушки Сим-Сим снимал, как тебе известно. Ну да, он уплатил за год вперед, и этот год я могу тут у тебя крутиться, доживать спокойно. А дальше? — Инна воззрилась на Аллу круглым серым совиным глазом. — Дальше-то что? Возвращаться к Аньке?.. Снова жить, как в трамвае?.. Я от этой лагерно-тюремной жизни, где нары на двоих, знаешь, как-то приотвыкла. Не хочу и не буду жить с Анькой. И она со мной ведь тоже не будет. И как же мы поступим? Слушай, мать, ты ведь сейчас богатая, купи эту комнатенку, сколько она стоит, а потом я ее у тебя выкуплю по дешевке… Как тебе такой расклад?

Алла, не раздеваясь, в плаще, в сапогах рухнула на кровать. О, кроватка, под сколькими мужиками ты тут поскрипела. Как несмазанная телега… Серебро села рядом с ней. Шутливо расстегнула пуговку, другую на воротнике плаща. Пощекотала Аллу под подбородком, как кошку.

— Эй, а это что тут у тебя такое… пластырь, а?.. Боевые ранения?.. — Серебро хихикнула в ладошку. — Или тебя, мать, укусили… в припадке страсти?..

— Укусил один. — Алла улыбнулась, отвела от подбородка любопытствующую Иннину руку. — Целовал-целовал и укусил. Такой синяк поставил, сволочь, что будь здоров. Я сама обработала, наложила повязку. Что ж, шрам останется. — Алла притворно вздохнула. — Говорят, рубцы и шрамы красят женщин нашей опасной профессии?.. Ты не находишь?..

Девушки расхохотались. Серебро вскочила с дивана, потыкала пальцем в пружины под вытертой обивкой:

— Торчат. Могла бы, богачка, между прочим, не комнатку купить мне, а хотя бы гребаный диванишко, на первый случай. Кофе попьем?.. Я сварю, у меня «арабика», хороший.

— Свари. — Алла села, стряхнула с плеч плащ. — Крепкий. Хочу проснуться. Плохо сплю в последнее время.

— Так как насчет квартирки?.. Я выкуплю у тебя ее, богатая Аллочка, то бишь, пардон, Любочка, выкуплю. Но, предупреждаю, по дешевке!.. У меня «капусты» не так уж много, хотя кое-что я на квартирку в Москве скопила!.. Да страх не хочется поселяться где-нибудь в Текстильщиках, в Теплом Стане… Люблю центр, грешница!.. Тут у «Интуриста», у «Пекина», у гостиницы «Россия» — такая золотая пастьба, мать!..

Алла, с шумом отодвинув старый, с черной дерматиновой обивкой, стул, села за стол и подперла лицо кулаками. Да, такие стульчики сейчас только в грязных ЖЭКах соатлись да в старых московских коммуналках, у стариков и старух. Прошлый век, тяжкая жизнь, нищета…

— Я нищая, Серебро, — тихо, вертя пустую кофейную чашку в руках, сказала она.

Инна так и вскинулась.

— Ага, так! Ну и ну! Так я тебе и поверю, подруга! — Ее матовые щеки налились румянцем. — Рассказывай мне сказки! Уж я-то сама пою у ребят в рок-группах, я знаю, сколько стоит одитн концертик Любочки Башкирцевой! Не гони дуру, мать. Не прибедняйся. Не хочешь помочь, жмотишься — так сразу и скажи. Ну да, что это я, действительно, лез в чужую жизнь. В твои планы…

Серебро склонилась над электроплиткой, крутя над ней джезву с кофе. Прядь ее волос выскользнула из пучка, упала вниз, подожглась на раскаленной спирали плиты. В комнате запахло паленым. Серебро завизжала и зажала тлеющую прядь в руке.

— Фу, ну и дух!.. Будто копыто сожгли.

— Снимай кофе, убежит…

Инна дернула джезву вверх. Быстро разлила кофе по чашкам. «И у чашки щербинка. Нищета, нищета. А Серебро копит денежки. На жилье копит. Лишнего себе не позволяет. Всю жизнь будет копить, кляча. Так в коммуналке и помрет».

— Что у тебя глаза грустные сделались?.. Не надо мне было соваться с этим разговором, я идиотка…

— Я правда нищая, Серебро. Я беднее, чем ты. На мне все не мое. — Алла жалко ущипнула себя за черный шелк платья от Армани. — Я живу не в своей хате. И все деньги за концерты продюсер кладет не на мои счета. Я, Алла Сычева, какой была бедной шалавой, там, на Казанском, такой и осталась. Я только мотаюсь на виду у всей страны. Пою… ору, кричу… и меня все слышат… и меня не слышит никто…

— Ну не плачь, что ты! — Инна брякнула чашечкой о блюдце, чуть не разбив ее. — Не плачь! И так проживем…

— Есть возможность, — Алла утерла нос ладонью, Серебро, порывшись в кармане халатика, подала ей платок, — добыть деньги. Но эти люди очень опасны. Я могу сильно проколоться с ними, понимаешь?.. Я должна их обмануть. И, если у меня получится…