понять, есть тут ниточка, что может привести к Лескину, в здешние сопки, в ключи и в речки, в поселок их или нет?

Вполне возможно, что есть.

Но тогда кто тот нарядный человек в кремовой капитанской тужурке? Балакирев придвинул к себе лист бумаги, исчеркал его геометрией — кружками, квадратиками, ромбами, треугольниками, обвел все это дымом — дым ведь рисовать легче всего, дети начинают учиться рисовать именно с дыма, а потом в сторонке начертил пять неровных продолговатых овалов, затушевал их и тоже обвел дымом. Получилась некая полуабстрактная картина.

Крутов картину принял, для него она не была ни абстрактной, ни полуабстрактной, ткнул пальцем в «геометрию»:

— Что это, Петрович?

— Ребус.

— А дым зачем?

— Горим, потому и дым.

— А это, конечно, отпечатки пальцев? — Крутов потыкал в неровные заштрихованные пятна, такие безмолвные и такие красноречивые, поглядишь на них — и холодок с мурашиками по коже бредет.

— Это, конечно, отпечатки пальцев, — подтвердил Балакирев. — Знакомы?

Белесое северное лицо Крутова совсем осветлилось, проступили поры — пороховой темный крап, от поры к поре ниточка протянулась — вот она, ниточка, вот они, узелки! — Крутов потряс головой от озноба, его словно бы пробило морозным ветром; бр-бр-р-р! Вгляделся в рисунок, обесцвеченные ресницы его задрожали: и рисунок этот, и пятна эти он уже видел и на всю жизнь запомнил — они были прочно припечатаны к надломленной, какой-то птичьей, худой шее Лескина.

— Чувствую я, мы с этими отпечаточками еще встретимся. Помяни мое слово, Витя. Худой знак!

Машин через поселок ходит немного, на каждую местные бабули смотрят с удивлением — ну будто бы паровоз без рельсов едет, а не машина, либо клоун из Москвы прибыл на грузовике давать представление. Их даже бесплатной горой мягких пряников, которые можно точить беззубым ртом, и то можно меньше удивить. По дороге, ведущей из поселка на большак, мало кто ездит: пройдет две-три машины в день, и все. Из жителей поселка только один Снегирев имел машину, да и тот ее недавно продал.

Зарядили дожди, пошли один за другим без продыха, дождь за дождем, разнокалиберные, и с крупной дробью — картечью, которой волка валить, и со средней, что на гуся с гусыней, и с мелкой, частой — на кулика: одна туча наползет, отбомбится и уплывет, облегченная, прочь, и надо бы переменку меж бомбежками, передых дать, ан нет — вторая туча уже заходит на бомбежку, опасно пригибая тяжелый черный край к самым крышам — сейчас начнет! В дожди на проселке движение и вовсе нулевое: если только какая-нибудь корова, сбегавшая от хозяина в сопки похряпать свежего шеломанника, пронесется домой на скорости, ошалело тряся головой, и все. Звук ее стоптанных копыт да дырявое звяканье колокольца, притороченного к шее, и будет единственным звуком, который может разнообразить нудное дождевое бормотание.

В общем, пусто на проселке. Люди не сразу обратили внимание, что из придорожной канавы, доверху наполненной пузырящейся глинистой водой, выпирает что-то: куль не куль, перина не перина, спина не спина — что-то плотное, твердое, обтянутое некогда хорошей, доброго качества, а сейчас уже исполосканной мятой тканью с въевшейся в плетения нитей землей.

Ткань, что заметили в канаве, действительно была когда-то дорогой, с шерстяной блесткой, именно из такой ткани за границей шьют так называемые клубные пиджаки, распределяют по владельцам чековых книжек, у кого книжка толще, тому и пиджак попригнанней и пуговки потяжелее, а раз тяжелее, то, стало быть, и золота больше — но это там, у них! У нас все по-другому: такой пиджак может носить и генеральный директор объединения, и жулик.

Когда обратили внимание на куль да вытащили его багром из канавы, оказалось — человек это. Некогда форсистый, молодой, с ровными чистыми зубами и веселым взглядом, а сейчас, так же как и клубный пиджак, исполосканный грязной глинистой водой, изжульканный, с забитым землею ртом, плотно запечатанными глазницами, страшный, никому не ведомый… Вроде бы и не человек это, и все-таки человек, похоронить бы его в конце концов как безвестного, да нельзя — некогда модный парень этот был убит.

Предсказание Балакирева, увы, сбылось: на шее убитого были найдены отпечатки тех же самых синих страшных пальцев, что и у Лескина, человек был придавлен железной, не знающей жалости рукой, потерял сознание и в придавленном виде засунут в канаву. Всего метрах в трехстах от поселка, в котором дождевали, ждали солнышка и сухотья люди, вместе с ними ждал погоды и капитан Балакирев. Не один — со своим напарником по рыбной части Крутовым; оба они из комнатенки участкового инспектора не вылезали, занимались вычислениями и «геометрией», их обоих исполнительная Клавдия Федоровна кормила борщами, мясом, чимчой — острой корейской капустой, морковью со сметаной, котлетами из кеты и филейной лососиной, которую Балакирев, надо заметить, не очень жаловал, признавая красную рыбу только в одном виде, в засоле — слабом, да чтоб еще в соль было добавлено немного сахара и чтоб укропчик для острого духа был прямо в рыбину, в развал живота положен. Несколько дней назад именно в той комнатенке Балакирев высказал мрачное предположение насчет отпечатков пальцев — встретятся они еще с синими отпечатками — вот и повстречались!

Личность некогда форсистого парня, купившего у моряков-загранщиков клубный пиджак, не была установлена, документов в блейзере никаких и никакой наводки — ни ключа, ни номерка, ни автобусного билета, ни квитанции — ну, словно бы этот человек жил в некоем мире, где не пользуются бытовыми услугами, не ходят в ресторан, не приобретают ничего в магазинах, словно бы духом единым был жив форсистый парень — собственным духом. Ни хлебом, ни рыбой — только тем, что выдано было в горних высях, определено природой — под звук серебряного пионерского горна природа отправила человека в путь, а потом тем же самым горном позвала его назад. Иных людей природа призывает с полдороги — это либо очень плохие люди, либо очень хорошие: и те и другие где-то кому-то в чем-то мешают.

Покойнику почистили лицо, ополоснули чистой водой, разлепили веки, заставили безжизненные серые глаза поглядеть на дощатый потолок помещения, в котором свершался печальный милицейский обряд, а затем сфотографировали.

Сфотографировав, глаза снова закрыли — не положено, словно бы сморщенный чужой взгляд этот может кому-то причинить зло, сглазить — покойник не был ведом поселковским. Ни мужчинам, ни женщинам — по нему не плакали.

Одну фотографию показали бочкоделу, другую отправили в далекую Молдавию, в город, где в счастливом неведении, словно в золотой купели, рождаются такие бесхитростные ангелы, как бочкодел