И в поселке жизни нет, детишек уже не выпускают из дома не только потому, что вода опасная, — страшно поселку: два убийства — это два убийства, а ну как убийца с железной рукой ходит рядом?

Хоть и есть защита у людей — ружья в домах, есть Балакирев с пистолетом, который днюет и ночует на своем посту, и бригада милицейская, что приехала из области, — три человека, бригада тоже на посту, а все равно страшно жителям. Вечером в поселке огней нет, хотя во всех домах горит электричество, — люди так плотно завешивают окна, что не оставляют никакой щелки.

Шел дождь, шумела вода, сверлила дырки в груди, Балакиреву было худо оттого, что он беззащитен, дырки множились, в них вытекало тепло, шрам под лопаткой намокал — сырость шрама была едкой.

Хлопнула входная дверь, в коридоре раздались шаги, и на пороге появился человек, погромыхал негнущимся тяжелым капюшоном, стряхивая воду, потом с тем же грохотом, будто капюшон был железный, сдвинул его назад, обнажил ровную, ладно выбритую голову, Балакирев откинулся на стуле, не веря тому, кого видит, — этот человек никогда не бывал в комнатке участкового, милицию властью не считал — не сельсовет, мол, — и к капитану Балакиреву относился так, будто того вообще на свете не было. Но, как говорится, «случай лови за чуб: лишь спереди он лохматый, сзади же лыс совершенно, упустишь — вовек не поймаешь». Не думал не гадал участковый инспектор Балакирев, что механик Снегирев — самый справный, самый сложный, самый головастый и самый сильный человек в поселке — может вот так запросто заявиться к нему. Добровольно, не по принуждению.

М-да, пусть с нами случается не то, что нам хочется, а что полезно: раз Снегирев пришел, значит, есть дело, значит, надо принять его по-доброму.

— Здравия желаю, начальство! — бодро провозгласил Снегирев и улыбнулся крепким ртом. Зубы у него были такие, что Снегирев мог сталь перекусывать: у всех Камчатка зубы портит; оставляет дырки — заливают их врачи серебром, цементом, пластмассой, укрепляют, а зубы все равно рассыпаются, хоть все выдирай до единого и вставляй новые, блесткие и ровные, — но это будут искусственные зубы, а у Снегирева свои: тоже блесткие и ровные, прочные.

«Начальство», — по привычке отметил Балакирев.

— И вам поклон, — приветливо поклонился Снегирев, увидев молчаливого, затянутого в космический костюм Крутова. — И вам! — поклон старшему лейтенанту Галахову, приданному в помощь группе, работающей в поселке. — И вам — наше, от всей души! — поклон петропавловцам. Снегирев похлопал по голому темени ладонью, промокая воду, сделал легкий кивок в сторону представителя петропавловской прокуратуры, сидевшего у окна. — Холод, слякоть, дождь, вода, туман, когда все это кончится? Может, вы у себя в области знаете? — спросил Снегирев.

— Не знаем, — коротко отозвался участковый.

— Это ты, Петрович, не знаешь, а товарищи из Петропавловска?

«Ишь ты, бобер, восхищаться только впору — знает, кто тут из соседнего участка, а кто из самой области, — отметил Балакирев мрачно, — именно из Петропавловска, а не из Большерецка иль, скажем, из Сокача. Велик мир, велик человек в мире — ничего нельзя скрыть. И спрашивать нет смысла: раз у меня сидят товарищи — значит, из Петропавловска». Вслух произнес:

— И товарищи из Петропавловска не знают, — ощутил, какое у него костлявое, недовольное, морщинистое лицо, попытался размять морщины пальцами.

— Жаль, — Снегирев посмотрел на Балакирева хитро, но без подначки и без сочувствия, которое капитан не терпел; проговорил ровно бы для себя: — Ты, Петрович, напрасно на меня так смотришь.

— Как?

— Малость по-волчиному, из-подо лба. Я ведь не враг тебе, я друг. Я добра хочу. Хочу, чтоб проклятье с нашего поселка было смыто.

— Дождь смоет.

— Ты знаешь, что сумма положительных температур на нынешний день по области составляет всего сто тридцать восемь градусов? — спросил Снегирев. — А средняя многолетняя — двести восемнадцать. Хотя в прошлом году сумма температур составляла уже триста тридцать четыре градуса — вот сколько набралось! А ныне — всего сто тридцать восемь. Понимаешь, чем это грозит?

— Поселок загриппует, у коров пропадет молоко. Сокач перестанет поставлять свои хлеба, в траве камчатской передохнут все кузнечики.

— Нет, ты этого не знаешь, Петрович. Это означает, что на полуострове не вызреет картошка. Чтобы урожай был нормальный, картошке надо иметь не менее тысячи ста градусов положительных температур.

Молчал Балакирев: у Снегирева — свое, у него свое. В Сокаче действительно выпекают знаменитый хлеб, белый, какой нигде в области больше не выпекают. Буханка, выпеченная в Сокаче, такая мягкая, что ее впору складывать пополам, хлеб сокачский можно есть без ничего, без запивки и без заедки, Балакирев может умять сразу две буханки. И все потому, что в Сокаче делают ручной замес — потому-то хлеб такой мягкий, а машинный замес, он — жесткий, крутой. Сокачский хлеб замешивают на подогретом сусле и молочной сыворотке: тает во рту хлебушко. Люди специально приезжают в Сокач, чтобы разжиться буханкой-двумя.

Рекс, лежавший смирно под столом, вдруг дернулся, вздыбил шерсть и, зевнув сладко, хищно клацнул зубами. Вытянул свое тело из-под стола, обдал людей запахом псины. Те, кто находился в комнатке, к Рексу уже привыкли и неприятной волны не почувствовали, а Снегирева запах шибанул в ноздри, он сморщился и насмешливо сощурил умные, с кофейным блеском глаза. Хотел что-то сказать, но не сказал — видать, из-за петропавловских товарищей сдержался. При Балакиреве он не стал бы сдерживаться. Рекс подошел к Снегиреву, поглядел на него снизу вверх и так же, как и механик, сморщил нос.

Присутствующие, сдерживаясь, похмыкали, отвели глаза от механика, стали смотреть кто куда. Рекс тем временем пристроился к снегиревскому сапогу, покосился на своего хозяина и демонстративно поднял ногу — еще мгновение, и зазвенит тонкая бронзовая струя.

— Рекс, кыш! — выкрикнул ему Балакирев, будто шкодливой курице, Рекс снова сморщил нос в немом вопросе: это почему же «кыш»? — демонстративно чихнул и отошел от механика — он выказал гостю свое «фе», с него хватит.

— Умный зверь у тебя, капитан Балакирев, — Снегирев снова похлопал ладонью по темени, промокая воду, — в Москву б его, на Выставку достижений народного хозяйства, в павильон кролиководства.

«Капитан Балакирев», — пропустив подковырку насчет павильона кролиководства, отметил участковый и придвинул к себе листок с «геометрией», — сейчас механик будет что-нибудь рассказывать, а он станет рисовать: милое это дело — треугольнички, кружочки, ромбики, квадраты и овалы.

— Можно и в павильон кролиководства.

— Ты, Петрович, вот что можешь мне сделать? — гость пощелкал пальцами, не зная, как подступиться к делу, соображая; пока он щелкал пальцами, Балакирев отметил: «Петрович», нарисовал на бумаге два кружочка. —