Третий оказался деморализован быстрым падением двоих; он вяло пытался подставить руки и локти под мои удары, но я продолжал молотить его, пока он не обмяк и не свалился туда же, на холодный пол.

Четвертый исчез, дематериализовался, испарился между спинами зевак и «болельщиков» в переполненной камере; я же, возвращаясь на нары, от души врезал привставшему было на колени дебилу импровизатору мыском в подбородок, он кувыркнулся назад и затих в отключке минут на двадцать. По всем понятиям, мне бы надлежало его опетушить, но сексуальной ориентации я не менял и делать это на четвертом десятке не собирался.

Добраться до нар мне было не суждено. Загрохотала дверь; камера замерла, все покосились на меня: учинять разборки в КПЗ – дело гнилое, отхреначат образцово-показательно, чтобы никому неповадно. Но показавшийся вертухай даже не обратил внимания на лежащих: камера притирается, да и денек для него выдался сегодня, видать, нелегким. Окинул всех единым взглядом, процедил:

– Натаскали полудурков, мля… – Вынул список, выкрикнул пять фамилий, среди которых была и моя, добавил: – На выход.

– С вещами, начальник? – задухарился было какой-то здешний завсегдатай, но охранник посмотрел на него таким тяжелым взглядом, что дядька разом заткнулся.

Потом всех нас провели в коридор, выстроили у стены. Появился фотограф с «полароидом», щелкнул каждого по нескольку раз, и – нас отправили в камеру, выкликнув следующую пятерку.

– Теперь пятнадцати суток не миновать, – тяжко вздохнул давешний бывалый дядька.

– Чего? – осведомился другой.

– Видал, какой техникой мусарня обзавелась? В вытрезвиловке такой завели, щелкают, потом карточки нам же и продают. Отрабатывать денюжки кто-то должен? Вот нас и пошлют. Хуже всего, если на муку рыбную: сожрать там нечего, а от той муки отхаркиваться потом месяц будешь…

Он бубнил себе еще что-то под нос, но тихо и по привычке, а я направился к своим нарам: несмотря на то, что людей было битком, место никто не занял.

Хорошее дело – авторитет. Я отвернулся к стене – мне было о чем подумать.

Из негромкого гула в камере я выловил подтверждение тому, о чем базарили в подвальчике покойные ныне отморозки: в городе началась непонятная разборка. Были убиты или пропали Вахтанг Шарикошвили, теневой папа города, мэр Клюев, несколько авторитетов рангом пожиже – во время наезда неких пришлых на рынок. Кто-то решил ставить городок под свой контроль.

Все это было бы совсем далеко от моих «баранов», если бы не банкир: его взорвали в собственном автомобиле после встречи со здешним губернатором. Какой банк он представлял – неизвестно, о чем говорил с властью – тоже.

Но то, что события пошли, – факт. Как и мечталось. Вот только я не сынтуичил их начала, прозевал: убаюкал меня неторопливо-сонный здешний ритм. А потому и припухаю сейчас в домзаке, и перспективы мои выйти отсюда куда как призрачны: паспорт у них, пусть день-два уйдет на запрос в Москву, и – нате вам, песня: «Как славные солдаты споймали супостата…» Насильника, убивца и буку. В лучшем случае этапируют в Москву; в худшем – поместят в местную пресс-хату, дабы рапортовать в верха не только об успешном задержании, но и о стопроцентном раско-ле «писюкастого злыдня». Есть еще и третий вариант, тоже не лучший: кто-то решит, что мавр уже сделал свое дело (узнать бы – какое?!) и потому – может уходить. Вперед ногами. Скверно. Самое противное, что ни к заказчикам, ни к исполнителям убийства Димы я не приблизился ни на шаг.

Думать было уже не о чем. В голове крутились только два навязчивых ощущения. Первое – ребяческое: а здорово я все-таки этих диплодоков, возомнивших себя плотоядными, разложил! Секунд за тридцать и безо всяких изысков!

Ну а второе ощущение было песней: «Сижу на нарах, как король на именинах, и пачку «Севера» желаю получить…» Ну да, курить хотелось зверски. Чего-нибудь крепкого, вроде былого «Северка» или «Прибоя», чтобы затянуться сразу всласть и ощутить, что дым Отечества горчит не только гарью пепелищ.

Белобрысого худощавого паренька, который умудрился забуянить и разбить стекло прямо в райотделе, скрутили, насовали слегонца и забросили во вторую клетку. В два часа ночи за ним пришел сержант. Молча вывел в туалет. Передал пачку сигарет и чирок со спичками. Вольф вынул крайнюю сигарету, прочел на ней только одно слово: «Ночью». Вместо подписи стоял крест. Он чиркнул спичкой, покурил, пока не истлела надпись. Тот же сержант проводил его уже в первую камеру.

В свете тусклой зарешеченной лампочки высоко под потолком Вольф быстро окинул помещение взглядом. Его подопечный спал на крайних нарах ближе к стене. Рядом с ним ничком дрыхнул здоровый мужик. Мож-но было бы решить дело и сразу, но лучше повреме-нить полчасика, осмотреться. Если бы этот соня был так прост, Панкратов не разводил бы весь сыр-бор. Вольф нашел на полу переполненной камеры место ближе к нарам, с пьяным куражом распихал двоих, улегся и замер. Теперь он походил на застывшего без движения ядовитого паука. Те имитировали мнимую смерть как раз затем, чтобы убивать наверняка.

Теперь мне снился огонь. Зарево застилало землю до горизонта. Дым стелился низко и закрывал собою все: небо, облака, солнце. Да и осталось ли в этом мире солнце? Здесь не было ничего, кроме огня. Порывы ветра несли огонь дальше, и он мчался, сметая на своем пути все и вся, оставляя после себя черную землю, обессиленную, безжизненную и бесплодную.

Раскаленный дым проникал в легкие, душил, жег наждаком горло. Я попытался потянуться туда, вверх, к свету, чтобы вздохнуть, и – очнулся.

Лицо было мокрым от пота, сердце стучало часто-часто, словно билась в руке пойманная рыбка; и тут я ощутил опасность. Близкую.

Кто-то медленно, осторожно, беззвучно прибли-жался ко мне. Так беззвучно, как приближается змея, стелясь между камнями, перетекая возвышения и впадины и оставаясь для жертвы невидимой и неотвра-тимой.

Я не слышал приближения противника, но я его чувствовал. Лежал, по-прежнему отвернувшись к стене, расслабленно, но лошадиная доза адреналина уже разносилась потоком крови по мышцам, делая тело стремительным и резким. Он был рядом. Пора.

Оттолкнувшись от стены, я подал корпус назад с разворотом и резко выбросил локоть. Раздался противный хруст. Я уже перескочил через лежащего рядом затаившегося мужичка и ринулся к упавшему на пол жилистому белобрысому субъекту. Поздно. Страх сыграл со мной шутку: удар оказался настолько силен и точен, что раздробленные кости переносицы вошли белобрысому в мозг. Зрачки глаз уже ни на что не реагировали. Я склонился над противником; рука его сделала слабое, скорее инстинктивное движение, стремясь коснуться моего бедра, я ударом ладони припечатал ее к полу. По телу жилистого пробежала скорая судорога, и он затих навсегда. Ладонь разжалась; в руке новопреставленного оказалась раскрытая и разогнутая булавка, с виду – обычная английская булавка, какие продают в любой галантерее по пятаку за десяток.

Но нужна она была вовсе не для того, чтобы поддерживать обвисшие штаны. Внимательно осмотрел изделие: в жале иголочки имелось микронное отверстие, из которого, при попадании «в среду», выделяется смертоносный яд. Вполне подходящей «средой» для погружения иглы является человеческое тело. Тонкая, однако, работа. И этот парниша вовсе не кустарь-одиночка, а профи. Странно, но никаких чувств по поводу его устранения я не испытал: на войне как на войне. Жаль только, что поединок был так скор и фатален: разговорить бы его…