То прячась за прохожими, то пробегая вперёд дворами, то переходя с одной стороны улицы на другую, то приостанавливаясь на минутку в дверях лавок, прибегая к тысяче иных хитрых уловок, известных только ему одному, Охлобыстин проследил Бертолетова до самого его подъезда. Придержал закрывающуюся дверь ногой, услышал, как Бертолетов отпирал замок... Внимательно оглядел дом, что стоял через улицу. Обежав этот дом, Охлобыстин вошёл в подъезд. Здесь всё было, как в других питерских домах у владельцев среднего достатка: вытертые ковровые дорожки на лестницах, керосиновые лампы на лестничных площадках, на стенах и потолке над лампами следы копоти, там-сям заплёванные корзины для мусора... Пробежав два марша лестницы, филёр приник к окошку. Нет, было низко. Он пробежал ещё два марша. Опять глянул в окно. Всё равно низко. Закрывали обзор занавески в окнах Бертолетова. Хотелось поверх занавесок заглянуть. Ругнувшись, Охлобыстин взбежал на самый верхний этаж и поднялся по скрипучей деревянной лестнице на чердак. Бывать на чердаках ему приходилось часто, поэтому имелся опыт, как в полутьме чердаков себя вести: во-первых, передвигаться медленно и не топать, чтобы не переполошить жильцов верхнего этажа и не выдать своё присутствие; во-вторых, внимательно смотреть под ноги, дабы не ступить в открытый люк другого подъезда или не споткнуться и не сломать себе что-нибудь; в-третьих, не забывать про печные трубы, на которые можно ненароком натолкнуться и пребольно ушибиться, ибо трубы очень твёрдые; в-четвёртых, не запутаться в верёвках, на которых прачки сушат бельё; в-пятых, помнить про птиц, иногда сидящих под стропилами: зазеваешься — тут и обгадят тебя божьи твари...

Охлобыстин нашёл на чердаке окно с видом на улицу, на дом напротив. Сквозь пыльное стекло этот дом едва угадывался — крутыми скатами крыши, зубцами печных труб на фоне освещённых городом низких туч, виделся бледными пятнами света в некоторых окнах. Платочком филёр протёр на пыльном стекле круглое крохотное окошечко — для зрительной трубы достаточно окошечка с екатерининский пятак. Достал из внутреннего кармана трубу, глянул через неё вниз, подправил окуляр. Осмотрел окна угловой квартиры в первом этаже:

— Так, так! Замечательно-с!..

В одном из окон квартиры горел неяркий свет. Пожалуй, свет свечи. Поверх занавески можно было рассмотреть нижнюю часть платяного шкафа, старинный стул с гнутыми ножками и лежавшую на нём широкополую шляпу боливар, хорошо знакомую шляпу. Охлобыстин наблюдал пару минут. За окном не было никакого движения. Он уж собирался уходить, как свет поблек и переместился из одного окна в другое, выхватив из темноты старый табурет и край застланного скатертью стола.

— Так, так, так!.. — подобрался, как зверь в засаде, филёр.

Свет тут погас. Филёр ждал с четверть часа. Однако свет в окнах этой квартиры более не появлялся.

— И что же он... в семь часов спать лёг? — был озадачен Охлобыстин. — Хм... Не верю. Что-то здесь не то.

ать-Катя любила Охлобыстина и была бесконечно благодарна ему за то, что он кормит её и много лет возится с ней, с беспомощной, не опускает рук, не бросает её. Отношения между ними были сложные — главным образом, из-за болезненного пристрастия Кать-Кати к еде, требующего значительных денежных затрат, и от нездоровой толщины её, и, как следствие, от её малоподвижности, делающей её для супруга обузой, от её левиафановой неповоротливости и, значит, от неспособности исполнять супружеский долг. Однако отношения их всегда отличались обоюдной доверительностью, что между супругами, даже прожившими вместе многие годы, складывается не всегда. Доверительность между Охлобыстиным и его супругой была практически полная. Кать-Катя хорошо знала от мужа даже о номерах, какие он уже несколько лет с регулярностью посещал, она по рассказам его довольно ясно представляла всех тамошних шлюх — и внешность их, и их наряды, и манеры, и их предпочтения в альковных ласках, и их сноровку в постели. Более того, Кать-Катя любила послушать откровения супруга о всевозможных волнующих воображение мелочах; слушая рассказы Охлобыстина о посещении той или другой дамы полусвета, выспрашивая о подробностях встреч, она сама как будто оказывалась в номерах и как будто сама предавалась любовным утехам (Кать-Катя ведь тоже была человек, и ей, конечно же, тоже хотелось человеческого; у неё была плоть, и ей хотелось плотского; можно сказать и более: у Кать-Кати было много плоти, и ей, наверное, хотелось плотского больше других); Охлобыстин с удивлением отмечал, что после его откровений у Кать-Каги существенно поднималось настроение, как будто она сама только что следовала любовному влечению и испытала любовное удовлетворение. Мы должны здесь попутно заметить, что идея сосредоточиться на какой-нибудь одной проститутке, идея взять какую-нибудь одну более-менее чистоплотную, нежадную девушку на содержание была её, Кать-Катина, идея; Кать-Катя однажды здраво рассудила: лучше иметь дело с одной постоянной и опрятной девушкой, чем путаться со многими случайными проститутками, среди коих однажды может оказаться и очень опасная шлёнда с грязным подолом, от которого, не ровен час, у любимого супруга всё тело обсыпет и болезненные истечения из одного места пойдут или, избави бог, на том самом месте в какой-нибудь чёрный день повылезут страшные шанкры...

Охлобыстин доверял Кать-Кате и свои профессиональные секреты, и временами, когда испытывал сомнения относительно намерений, а также действий чужих, намерений и действий собственных, он советовался с ней. Кать-Катя, как большинство женщин, человек приземлённый, мыслящий практически и, в отличие от большинства мужчин, не знающий, что такое витать в облаках, давала супругу весьма дельные советы. А поскольку для того, чтобы разбираться во всех околичностях той или иной истории, точно видеть коллизию, нужно хорошо знать предысторию, видеть корни коллизии, во все предыстории, равно как и во все «корни», Кать-Катя была посвящена. Она сама как будто бы служила в Третьем отделении, она сама как будто была тем вторым филёром, какой но инструкции должен был работать на пару с Охлобыстиным, но от которого Охлобыстин отказался, так как был по всем статьям завзятым одиночкой и в деле предпочитал полагаться исключительно на себя. Можно было бы усомниться в филёрских способностях Кать-Кати и вспомнить ироническую поговорку «пара: кулик да гагара!», однако «гагара» оказывала своему любимому «кулику» реальную помощь, и бывали моменты, когда «кулик» без совета, без одобрения «гагары» не ступал и шагу. Кать-Кате были известны по описаниям супруга многие лидеры землевольческого движения — арестованные и не арестованные ещё, были известны декларируемые ими цели, их жестокие методы, она почитывала издаваемые ими брошюрки, как и с интересом прочитывала записи, сделанные по стенограммам судебных заседаний. И вместе с Охлобыстиным Кать-Катя люто ненавидела народников, хотя ненависть к кому бы то ни было давалась ей с особенным трудом, поскольку (это и младенец знает) все толстые люди — добряки.

—... А вот послушай, дорогая, и скажи — ровен ли слог, точны ли фразы? — поднеся поближе к лампе исписанный лист, Охлобыстин пробежал по нему глазами. — Где же это? Да вот, пожалуй, с середины абзаца...