И верно: дала согласие. Тут же справили помолвку, в предчувствии каковой Костя загодя припас бутылочку. Распалившись, коллектив плясал под детсадовский баян, и мимо проходящие люди заглядывали на звуки.

Под самую ночь, провожая Катерину до дому, Костя напомнил про свое обещание:

– Че я перед охотой тебе добыть обязался, ну, шкуру… так вот она тебя дома ждет. В моем доме, то есть.

– Шкура? Да я про нее уже и забыла! – Катерина засмеялась, пьяная близким счастьем.

– Теперь вспомнишь. Кинем в ногах у кровати. Видишь, я слово сдержал. И вообще, Катерина, если я че пообещаю тебе – значит, тому и быть. Ну так как, – Костя притормозил, объяв Катерину за плечи. – Пойдем сейчас ко мне?

– Нет, Костенька, не пойдем.

– А че не пойти? Вроде все решено промеж нас.

– Так ведь мы еще и не целовались ни разу…

Костя заглушил Катеринины слова, впившись лобзанием в ее студеные губы, и не отпускал, пока хватало дыхания. И она припала к нему, мучимая давней жаждой любви.

7

Какого недюжинного счастья ожидал Костя? – Все оставалось вроде по-старому. Житуха небогатая, на столе та же картошка, клюква и квашеная капуста. Выпивать, правда, случалось реже. Дома его теперь Катерина ждала, уют какой-никакой появился. Тем более, крышу Костя подлатал и перегородку в комнате поставил, чтобы, значит, бабку изолировать. А то, бывало, зыркнет на Катерину из угла, будто шилом ткнет. Косте становилось не по себе, не то – Катерине.

Другое дело – ночь. Поначалу Костя даже заревновал: где это жена любовной премудрости обучилась да всяким штукам, про которые днем и вспоминать стыдно, а кому рассказать – упаси господи. Бывало, идет Костя поутру на работу и – ой! – только головой качает при мыслях об ушедшей ночи, а как вечером в постель к Катерине нырнет, так вроде все само собой опять и случится.

Бабка молчала, но Костя полагал, что молчание ее неспроста. Пробудившись однажды ночью, он долго вслушивался в тишину, за которой, по его чувству, хоронилось что-то недоброе. Как нарочно, дом безмолвствовал: не скрипели петли на сквозняке, не храпела бабка, кошка не шебуршала по углам. Ночь была светла и покойна. Катерина спала, свертевшись калачиком на манер дитяти. И кто бы только предположил в ней скрытую страсть, столь изводившую Костю. Он отвел прядку волос с ее лица – Катерина поморщилась в ответ – и поплотней укутал ее одеялом, как будто было холодно. «Господи, спаси ее ото всякой напасти!» – нежданно родилось в Костином уме. Рука его сама собой потянулась к кресту на груди, да тут-то и припомнилось, что креста бабкиного уже нет! Однако на месте его испытывалось некоторое жжение, вроде фантомной боли… «Худо это», – подумалось Косте. А что было худо? Он и сам не знал.

В конце июля, когда ночи уже начинали темнеть, удумала бабка съездить на неделю к младшей дочери в Калевалу. Сказала так, что проститься: мол, помирать пора. Хотя она последние лет эдак тридцать каждое лето помирать собиралась. Собрала узелок и – дунула на автобус. Костя аж поразился бабкиной прыти. Однако Катерина заметно ожила, как они остались вдвоем. И по хозяйству шибче стала, а тут еще приспичило ей чуть ли не каждый день баню топить. В огороде, видишь ли, извазюкается по уши, надо помыться. Ладно, дом на отшибе, люди хоть не таращились, как они в баню, из бани шастали. Костя чувствовал так, что у него на физии отображалось все, что они там в бане чудили.

Баня-то у него какая? Известно, самодельная, с каменкой. Поверх каменки – бак. Того и гляди задницу подпалишь, не раскрутиться. Однако умудрялась-таки Катерина и в этом пространстве пагубной склонностью Костю подзаразить. Раскинется оголенная на полке, Костю к себе притянет, зубками острыми своими в шею ему вопьется. Огонь еще полыхает в каменке… Ад, да и только. Так и прокувыркались до самого бабкиного приезда, Костя аж счет времени потерял. Очухался: август, лету конец.

Бабка воротилась смурная. Про поездку свою распространяться не стала, а только, улучив момент, вечерком отозвала Костю на двор.

– Че, внучок, производственного результата достигли?

– Какого еще результата?

– Какого?! Ты думаешь, я запросто так ездила в гости?

– А то зачем?

– Тьфу, леший! Затем, чтоб тебе Катерину брюхатить не мешать, ну!

Костя смутился, аж покраснел:

– Это мы завсегда успеем.

Он пробовал отшутиться, но бабка прочно в него вцепилась:

– Гляди, дело-то тяжкое.

– Да уж куда тяжче! – Косте вспомнились банные эпизоды, и он невольно покачал головой.

– Ты, может, не маракуешь, а у меня глаз наметан. Я сразу смекну, кто настоящая баба, а кто курва.

– Че? Ты, бабка… Ты че говоришь?!

– О-ой, стыдобушка на весь поселок! Рассказывали мне, поди, как вы кажный божий день баньку топили. Дымок-то далече видать! Бабы только сунутся в огород: ан, гляди, уже и чадит на горке. Знамо дело, Коська старается, ребеночка заделывает. Ну и где результат, а? Пустехонька твоя Катерина.

От бабкиного откровения Костя аж испариной изошел. Выходит, про их приключения весь поселок судачил. Вон оно ка-ак!

К ночи ближе, отработав свое в постели, притянул он к себе Катерину и в самое ухо ей зашептал, чтобы только бабка не слыхала:

– Кать, а ты… ты не беременная часом?

Катерина прыснула:

– Да с чего ты взял? Огурцов насолила, так сейчас самое время. Или все разом беременные по осени?

– Ну… это… вроде мы с тобой каждую ночь… И днем тоже случалось.

– Мало ли что случалось. Сейчас с этим просто. Не хочешь ребеночка – пожалуйста: таблетки есть всякие…

– Таблетки?! – Костя аж подскочил.

– Дурачок ты у меня. Зачем же сразу ребенка? Надо немного и для себя пожить, куда торопиться. Или не хорошо нам вдвоем?

Костя молчал, вперившись во тьму, за которой угадывались чуткие бабкины уши, и наконец тихо ответил:

– Могла бы предупредить. А то люди всякое говорят…

– Да ну брось ты! Поговорят и перестанут. Зачем нам жизнь свою по людям равнять? Да ты же сам ничего не говорил про ребенка.

– А че лишнее говорить? Женился я на тебе. Само собой, и дети должны быть. Иначе зачем жениться? Ты… вот что, давай-ка с этими таблетками кончай, – Костя пробовал придать голосу строгость. – А то я… гляди… того…

– Чего того? – Катерина засмеялась. – Ты меня, Костенька, не стращай. Я же знаю, что ты меня любишь.

– Н-ну, люблю, – смешался Костя.

– Вот завтра ребеночком и займемся.

– Нет, сегодня! – Он грубовато двинул Катерину локтем. – Давай-ка вниз, на шкуру, слезай.

– Зачем это? – Катерина сробела.

– Кровать скрипит – бабка чует все.

Катерина сползла на шкуру. Волчий мех был неуютный, жесткий и чуть покалывал спину даже через сорочку. Костя грузно налег поверх, стиснув ей ребра, так что Катерина едва могла вздохнуть. Ей сделалось жутковато, и из горла вместо любовного стона вышло мычание – Костя зажал ей рот, почитай, вконец перехватив дыхание, и так колбасил ее до полного утомления, покуда самому не стало противно. Наконец, отвалившись, он тяжело перевел дух и зарылся лицом в мех.