В ноздри лез дух трусливой плоти зайца, затаившегося где-то недалеко; со стороны поселка шел яркий запах живой крови, к которой подмешивался душок плесени и гнили – спутник ветхого людского жилья. С комбината тянуло резкой вонью – но не столь сильно, как несколько зим назад. Там, закованный в железо и камень, обитал злейший враг волков – огонь, пылающий в горне. По всему выходило, этот огонь умирал. Случалось, дни тянулись за днями, а он спал в своем логове, не разевая красной пасти. Волки смелели. Чаще и чаще наведывались они к жилью, вселяя трепет в цепных псов, сея смятение среди двуногих. Без огня соперник был обескровлен, он прекратил наступление на лесные волчьи владения, заняв линию обороны…

Черный замер, уловив новое в воздушной струе. Тянуло железом. Так пахла сама волчья погибель, спрятанная в капкане или в ружье, к ней всегда прилипал человечий запах. Затаившись в кустах, Черный четко взял носом направление, и вот в отдалении на пустыре очертились два силуэта. Эти людишки не могли быть опасны поодиночке: они источали сигналы немощи и хвори. Но скучившись, организовав уйму прочих двуногих, люди бывали грозной силой. На своем веку Черный пережил несколько облав. Тем более, нынче лесной народ пребывал в беспамятстве весеннего гона, напрочь утратив всякую осторожность. Соперник воспрял. Конец приспел вседозволенности и нахальству, которые разгулялись минувшей зимой.

Черный отбежал в лес, к самому болоту. Настроив трубу горла по камертону ветра, он взвыл – высоко, тягуче, отражая звук родному глазу луны. Лес притих, но – никто не откликнулся. Взяв новое дыхание, он продолжил петь для той безвестной души, которая способна внять смертному его унынию.

3

– Ну, мать твою, под утро развылся волчара. Катька аж из постели выскочила. Че, вопит, на комбинате пожар? А я: заткнись, дура! Гори этот комбинат синим пламенем! Она: че это, че это? – Волк, грю, а то не слыхала прежде? – Ой, жуть, жуть! Тьфу ты, дура, – Пекка Пяжиев перекуривал пазу, поплевывая. – Выжлятники на рассвете видали след. Здоровый зверюга, матерый. Видать, почуял чего…

Слушая беседы о грядущей облаве, – в основном говорили, конечно, о празднике, – Костя Коргуев испытывал тусклое смятение, как будто сборы шли по его душу. Хотя сам он успел прочистить ружьецо и пристреляться (чисто гипотетически, мысленно) из окна по воронью.

А тут еще приключилось Косте под вечер пройтись мимо комбинатовского детсада. И вот только мельком глянул Костя за забор – а там Пяжиева Катерина детей выгуливает. Сама в короткой юбчонке, в огромных резиновых ботах, ножки в голенищах болтаются… И вдруг подумалось Косте, что хорошо бы ей прикрыть эти тонкие ножки. Зачем она их напоказ выставила? Холодно, зябко!

Такие мысли родили в душе его беспокойство, и, подойдя вплотную к забору, он громко произнес:

– Ты че, мать, сбрендила? Детей в такую погоду на улицу выгонять?

– Правила у нас, – она ответила застенчиво, тихо. – Снег не снег, а прогулку отменять нельзя.

– Правила – казенные, а дети живые!

– Да мы уже и нагулялись. На комбинате смена кончилась, сейчас придут детей разбирать.

И точно: как по команде, к садику потянулись мамаши, и детсадовская пузатая мелочь постепенно расплылась по домам, за исключением двух одинаковых малышей, которые ковырялись палкой в грязи. Костя почему-то не уходил, а так и стоял за забором.

– Это братья Кабоевы, их всегда забирают позже, – сказала Катерина, будто оправдываясь.

– Сама замерзла, поди?

– Ничего, мне не привыкать.

Костя нащупал в кармане сигареты, которые вроде бы тоже промокли (или так казалось от всеобщей сырости), закурил…

– Может, прикуришь? – протянул Катерине пачку.

– Нет, нам при детях нельзя.

– Можно, нельзя… А жить вот так, по-твоему, можно?

– Помирать сразу, что ли?

Костя задумался:

– Нет, помирать – это вряд ли.

Карапуз Кабоев, рывшийся палкой в грязи, поскользнулся и грянулся на спину плашмя. Катерина принялась его подымать, суматошась и причитая, хотя тот и не ревел. Костя невзначай прикинул, что, может быть, она будет так же заботлива и к собственным детям…

Вскоре приковылял мужичонка в шапчонке набекрень и забрал братьев Кабоевых.

– Ну, мне пора, – Катерина переминалась с ноги на ногу, поеживаясь от холода. – Вот только сдам ключ…

Костя категорично отщелкнул окурок в сторону:

– Тебя кто-то ждет?

– Нет, просто пора.

– Куда пора? К Пекке?

– Ну-у… Да.

– А че туда спешить?

Катерина не ответила, по-прежнему переминаясь, пожала плечами.

– Ну так … это… Пошли ко мне, че ли, – скороговоркой выдал Костя. – Чаю, там, попьем. У меня все теплей, печка. Кино какое посмотрим. Телевизор я не пропил покуда.

– Пошли, – Катерина кинула равнодушно. – И сигарету дай.

– Так ты вроде не куришь.

Но она закурила, жадно глотая дым. И хотя в поселке курили почти все девицы, Косте подумалось, что напрасно вообще она это, ей вредно.

Дома бабка, едва проворчав приветствие, залезла на печь и больше не показывалась. Все же Костя постоянно ощущал как бы лишние уши в комнате, пока накрывал стол чем мог. Бабкины пирожки с грибами, банка засахаренного варенья… Катерина говорила мало, придвинув стул к самой печке. И только крайне внимательно наблюдала оттуда за Костей светлыми юркими глазами.

– Рассказала бы про городскую житуху, – Костя мучался паузой.

– Кому город, а мне дыра дырой.

– Че так?

– Скучно.

– А замуж чего не вышла?

– Захотела бы – вышла.

– Ты не обижайся, это я так спросил. Девчонки обычно хотят в городе замуж выйти. Тогда сразу и жилье, и работа…

– Говорю тебе: кому город, а по мне так дыра дырой! И всякий прощелыга еще свысока глядит: что, мол, деревня, небось замуж хочешь? А сам-то едва по слогам читает.

– Ну, читать-то я обучен, – неожиданно солидно выдал Костя и тут же прикусил язык.

Катерина фыркнула, уткнувшись носом в печку.

– Ты… колючая какая-то. Или обиженная, – Костя придвинулся к ней вместе со стулом.

– Сам ты обиженный!

– Да ладно! Я человек простой, не знаю, как с вами, с городскими, обходиться.

Катерина безразлично дернула плечом, съежилась, упершись локтями в коленки.

– Может, тебе холодно? – Костя на порыве жалости накрыл ладонью ее коленку.

– Уйди ты, отстань! – она вскочила, стряхнув его руку, будто гусеницу. – Отстань!

Лицо ее перекривилось.

– Да ладно, че ты, я только… Катерина, е-мое… холодно же тебе!