Я никогда не спускался к нему туда. Жених запирает стальную крышку своей норы — и входя, и выходя.

— Это опасно, — сказал я ему. — А вдруг с тобой что-нибудь случится там, внутри? Как мы пробьемся, чтобы спасти тебя?

— Не случится, — говорит он, а когда я спрашиваю: «Откуда ты знаешь?» — отвечает: — Потому что это не запланировано.

— А что у тебя запланировано?

— Спасти семью.

— Брось, Арон, — смеюсь я. — Ты ведь уже приготовил нам всё что нужно, на любой возможный случай. Газ, и воду, и бензин, и еду, и деньги, а двор наш окружен стенами, и у тебя в распоряжении пять ветеранов, пусть стареющих, но из отборной части, и у Габриэля есть оружие и боеприпасы, которых хватит и на Танзим[53], и на целую интифаду.

— Этого не достаточно.

У него там уже несколько уровней, сказал он мне с гордостью, и он передвигается между ними по системе лестниц. И на каждом уровне у него есть рельсы, и он сидит на деревянной доске с роликами и тянет себя канатом, из помещения в помещение. А иногда он спускает туда Апупу, чтобы помог, потому что в своем нынешнем состоянии Апупа приспособлен для рытья больше любого другого существа, даже слепыша и крота, поскольку при крохотном теле своей старости он сохранил огромные руки своей юности, а Жених сделал для него лопаты, топоры и кирки короче обычных, чтобы он мог орудовать ими в тесном пространстве туннеля.

— Он смеется над всеми вами, — сказала Айелет, — он вовсе не роет убежище. Он построил себе там дворец, со всеми «люксусами», против которых так возражает наверху: нюхает травку, смотрит развратные американские фильмы, трахает девочек и делает себе маникюр.

— А как же насчет еды? — интересуется Ури.

— Его туннель доходит до дома Наифы, и она спускает ему на веревках «кишке»[54].

А может, она права, и Жених, спустившись в свое подземное царство, снимает с себя испачканную рабочую одежду, входит в огромный зал — дорогие бассейны с мрамором, бархатом и светом, — окунается в надушенную воду, надевает сиреневый шелковый халат и смотрит каждую ночь «American beauty»? Может, его туннели уже доходят до торгового центра? А может, он построил себе там точную подземную копию «Двора Йофе» — один к одному, двенадцать гектаров подземной площади — со всем, что есть у нас наверху, кроме неба? С домом, что ждет Апупу, и Гирша, и Габриэля, и с верандой, только без вида на простор? И с индейским шатром для «Священного отряда», и домом для меня и для Алоны, и домом для Рахели, и бараком, и стенами, и запертым домом для Пнины, и огородом для Ханы — с чучелом, но без овощей?

— Так что ты там для нас вырыл, Арон? Дом? Убежище? Скажи правду!

Но Жених свое:

— Вы еще все скажете мне спасибо.

Дряхлый «пауэр-вагон» едет медленно, собирает за собой хвост гудящих, как на свадьбу, «тойот» и «нисанов» в роли шаферов, а Арон смотрит на новые дороги, которые «прокладывают портачи», жалуется на мост, построенный на соседней развязке: «Даже слепой увидит: подрядчик мерзавец, обманывает на железе, а кто-то в муниципалитете имеет с этого свой книпеле[55]под столом», — и на тех водителей, которых «пришло время вообще убрать с дороги».

— Недавно, — рассказывал мне Габриэль, — мы поехали с ним в очередной раз в Хайфу, и он ехал, как обычно, медленно-медленно, не очень-то обращая внимание на идущих за ним, и на светофоре какой-то нервный водитель начал на него орать, и тогда он очень спокойно открыл окно, посмотрел на него и сказал ему эту свою дурацкую фразу: «Какая у тебя морда, так ты и выглядишь!» Ну, ты же знаешь этих нервных типов, их больше всего заводит, когда им говорят что-то такое, чего они не понимают. Он сразу же выскочил из своей машины и трахнул кулаком по нашему «Пауэр-вагону»: «А ну, выходи, говно ты этакое, я счас твою мать поимею!» — и тогда вся моя команда как выскочит наружу через заднюю дверь, и все разом платья задрали: «И меня тоже… И меня… Я первый…»

— Так точно и было, — подтвердил Жених, хотя по лицу его было видно, что он еще не решил, кто хуже, жулики или отряд Габриэля. И тут же начал свое обычное — что «в те времена» на всю нашу Долину и Галилею «у англичан было всего трое дорожных полицейских, „трафики“ мы их называли, и чтоб ты знал, Михаэль, эти трое навели здесь такой порядок, что никто не осмеливался нарушать. Самое большее, когда мы с Красавчиком-Шустером приезжали иногда на Чек-пост[56]на его незарегистрированном „метчлессе“, так мы ждали, чтобы пришел грузовик, и пока „трафик“ его проверял, нам удавалось проскочить. А сегодня даже пятьдесят патрулей со всеми их радарами, и сиренами, и мигалками не помогают, все равно каждый водит и ведет себя, как ему вздумается. Так что удивляться, что вокруг сплошные преступления и взятки».

— По-твоему, все эти неприятности от Чек-поста?

Мы едем в сторону большого одинокого кипариса, что возле памятника в конце квартала. Тут асфальт кончается, и мы выходим на полевую дорогу. Жених хороший механик, но водитель так себе, а дорогу к нарциссам совсем не знает, поэтому готов отдать мне руль, чтобы мы не застряли в грязи.

— Посмотри на всех этих, — показывает он на соседний торговый центр, — посмотри на этих братков, на эти блестящие волосы торчком — вон они, вываливаются, как дерьмо, из экскурсионных автобусов, посмотри на их головы, Михаэль, как они перекрасились в блондинов, все эти черные, — как будто сразу по морде не видно, откуда родом их папы и мамы[57]…

— Арон, — удивляюсь я, — что за разговоры? Я никогда не слышал, чтобы ты говорил о цвете людей.

Арон — человек планов и расчетов, и ему важны точность и имена.

— Не делай из меня расиста! — говорит он. — Я лично темнее большинства людей в Государстве Израиль. Дело не в цвете. Дело в том, как они держатся. Как они себя ведут. Ты посмотри на их подружек, как они все время орут и прыгают вокруг своих патлатых кавалеров, а у самих животы, как у жирной телки, от этого ихнего попкорна, который они жрут пудами! И вдобавок с голым пупом наружу… — И тут его злость вспыхивает, как войлок от запаха огня. — И это не только они! Это все! Это вообще! И эти наши безработные, которые не хотят работать, и наши богачи, которым только «люксусы» подавай, и эти «вернувшиеся к Торе», все эти мерзавцы, которые бегают теперь к нам сюда, окунаться в источник возле кибуца. Почему «мерзавцы», ты спрашиваешь? — Он почти кричит на меня, хотя я ничего не спрашивал. — Потому что говно — это говно, и сколько ты его ни окунай в источник, оно не перестанет от этого вонять. Я уважаю религиозных людей. Я очень ценил старого Шустера, хотя его семья украла у нас двух жеребят. Мне нравятся люди, которые направляют свою жизнь на что-нибудь одно. Это как разница между костром на пикнике и огнем от сварки.