Информация о том, как крестьяне представляли себе работу краевой администрации, встречается сравнительно редко. Обычно это незначительные упоминания тех или иных краевых организаций или региональных лидеров. По всей видимости, краевой уровень власти крестьяне представляли плохо. Краевая власть была достаточно далека от крестьян, чтобы являться фактором сельской повседневности и недостаточно высока для того, чтобы быть действующим лицом ходивших по селам политических анекдотов. В крестьянских обращениях в органы краевой власти, как и в письмах в центральные советские органы, сравнительно часто звучат патетические нотки, восхваление и лесть в адрес краевого руководства. Обращение к краевым лидерам в них подчеркнуто уважительное. Они, так же как и партийные «вожди», наделялись авторами писем лучшими человеческими качествами: умом, добротой, справедливостью. При случае крестьяне любили сослаться на факт личной встречи с тем или иным краевым чиновником. Примером подобного подобострастия может служить письмо сталинской ударницы К. П. Шевдиной из деревни Бревновской Ровдинского района, в котором она рассказала о приезде в их деревню инструктора крайисполкома Парамонова. По словам Шевдиной, Парамонов подошел и заговорил с ней: «Ну говорит, как живешь, какие созданы тебе условия, есть ли у тебя дрова и починилось ли крыльцо?» Визит краевого чиновника ударница трактует в контексте общих позитивных сдвигов в жизни села, о которых на все лады рассказывала политическая пропаганда периода «неонэпа». Следующим образом К. П. Шевдина характеризует деловые качества Парамонова: «…он оправдывает свое доверие, выезд из края, так как он человек умелый подойти к деревенской массе». В заключение она делает еще один «реверанс» в адрес краевой власти и, расписывая достоинства районных руководителей, замечает: «Не ошибся Крайисполком, наметил к нам людей вполне соответствующих»[403]. Так же как и в письмах в центральные органы, крестьяне в своих обращениях в краевые организации сравнительно часто жаловались на действия представителей низших уровней власти, обвиняя последних в нарушении норм советской законности и отходе от политического курса. Все это позволяет сделать заключение о том, что восприятие крестьянами краевых органов власти совпадало с официальной моделью репрезентации советских политических лидеров и центральной власти. Сложнее обстоит дело с критикой. В политическом дискурсе северной деревни 1930-х годов критические суждения о Сталине, о других советских вождях и политике партии встречаются значительно чаще, чем в отношении регионального руководства. Как правило, такие сравнительно редкие упреки в адрес регионального руководства или носят общий характер («в крае головотяпят»), или же касаются краевого чиновника, бывшего родом из деревни авторов писем, которым были известны определенные факты его биографии[404]. Это обстоятельство, однако, не отрицает отмеченных нами аналогий в восприятии крестьянством центрального и краевого уровней власти. Просто региональных лидеров, в отличие от руководителей партии и советского государства, не окружали столь хорошо разработанные пропагандой, политические мифы, пригодные для того, чтобы крестьяне могли, трансформируя пропагандистские клише, рассказывать о них анекдоты, петь частушки, критиковать в частных разговорах (хотя разумеется в отдельных случаях, все это и имело место). В конечном итоге краевая власть в 1930-е годы была для крестьянства Русского Севера по сути дела неведомой, а, следовательно, грозной политической силой.

В представлениях крестьян Русского Севера о коммунистической партии отразились те же особенности, которые были присущи крестьянской репрезентации центральной власти Советского Союза. В своих «письмах во власть» и на различного рода официальных собраниях крестьяне предпочитали славословить ЦК и партийных лидеров, указывая на злоупотребления местных партийцев. В личном общении, зафиксированном в документах политического контроля, крестьяне нередко желали расправы над всеми коммунистами[405]. Тем не менее в этих, отраженных в различных типах источников, формах репрезентации коммунистической партии есть нечто общее. На наш взгляд, в центре подобного рода конструкций лежало представление об избранности, обособленности представителей партии в мире деревни, даже если те формально принадлежали к крестьянскому сообществу. Источники позволяют выделить несколько признаков такой обособленности.

Прежде всего крестьяне отмечали нетрудовой, по их мнению, характер занятий представителей коммунистической партии. «При царе крестьяне работали на помещиков, а при советской власти на коммунистов», — говорили в 1929 году крестьяне в Вологодском округе[406]. В том же духе значительно позже в 1937 году высказывался и колхозник П. Н. Ворошилов: «Вся власть и ее руководители занимаются обиранием мужиков. Нам надо из колхозов всем бежать. Коммунисты их понастроили, пусть и работают в них»[407]. В таком отношении к членам партии отражалось крестьянское понимание социальной справедливости. Уверенность в том, что партийные работники должны трудиться наравне с остальными крестьянами, встречается и в других документах. Жительница деревни Великий Двор Мосеевского сельсовета Тотемского района А. Ф. Малевинская, выступая перед односельчанами на собрании по коллективизации, заявила: «Пускай все партийные и служащие пойдут в коллективные хозяйства, в коммуну»[408]. О подобном отношении к себе со стороны крестьян писал в своем письме, адресованном И. В. Сталину, председатель колхоза «Ильич» Никольского сельсовета, член ВКП(б) П. К. Забродин. Суть дела состояла в том, что на одном из партийных собраний при обсуждении вопроса об «укреплении колхоза» парторг местной партийной ячейки обругал автора письма «всяко, больше ехать некуда» (очевидно, в лучшем стиле «партийной самокритики»), сказав, что он ничего не делает для укрепления колхоза. П. К. Забродин, доказывая, что он «все время в борьбе», описывал печальные для себя результаты этого инцидента: «Как коммунист опровергнут парторганизатором Чудиновым Василием Александровичем, колхозники только и говорят, пусть он поработает, а мы поработали»[409]. Похоже, односельчане относились к провалу автора письма с нескрываемым злорадством, относя его к числу новых эксплуататоров.