Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пшемыслава угнетали эти повторения и он повернулся к ней, желая закончить разговор:
— Да! Сама была виновата… и я виноват; но больше всего виноваты эти проклятые бабы! Но этого уже не вернуть! Я велел молиться, заказал панихиды, успокоил совесть… Не говорите мне больше об этом, не растравляйте рану!
Рыкса смотрела на него.
— Между нами не должно быть тайн, — ответила серьезно. — Я здесь не какая-нибудь любовница, но дочь короля и жена, которой следует сказать, что у нее на сердце, и действовать решительно. Зачем мне было скрывать? Я никого не боюсь!
Несколько успокоившись, князь подошел к ней.
— Ну, довольно об этом, — сказал. — Я только хочу знать, кто смел сообщить вам…
— Чтобы наказать его? — перебила Рыкса. — Так наказывай всех, кто поет эту песню.
Князя передернуло.
— Это люди неблагодарные, они меня ненавидят. Но кто тебе перевел эти песни?
Рыкса улыбнулась.
— Кто? Я гуляла в замке, услышала голос из-под земли. Кто знает? Может быть, из ее гроба?
Князь испуганно перекрестился. По лицу Рыксы пробежала насмешливая улыбка.
Видя, что князь все беспокоится, она сжалилась над ним и встала, словно собираясь уходить.
— Довольно с вас этой беседы, — промолвила она, — бросим. Я знаю то, о чем хотела слышать из ваших уст, и вы теперь знаете, что я не буду такой, как ваша первая жена. Ну и довольно!
Пшемыслав, видно, не хотел больше слушать и стал стаскивать кафтан. Глаза его блестели. Он что-то ворчал.
Княгиня повела глазами по лампе, по стенам и, словно все уж было кончено и забыто, обратилась свежим тоном к мужу:
— Есть гонец от ксендза Якова! Радуйся, князь. Хорошие вести!
Пшемыслав с любопытством повернулся к ней.
— Твои землевладельцы молодцы, стоит их наградить. Не ждали твоих приказаний, не спрашивали, а собрались и пошли на ту крепость, что вы уступили силезцу.
— Олобок! — воскликнул князь, вскинув руки.
— Да! Вернули его! — говорила весело Рыкса. — Вернули обратно всю эту землю!
— А меня там не было! — вырвалось печально у князя. Рыкса, заботливо собиравшая все сведения, нашла ответ и на
это восклицание мужа.
— Говорили мне, что вы там не должны были присутствовать, так как вы отдали этот Олобок и положили свою печать, а они ничем не были связаны.
Князь как бы изумленно взглянул на жену, которая так быстро успела познакомиться со всеми его делами.
— Благодарение Господу Богу! — сказал. — Все заговоры и происки расстроены, Олобок взят обратно, теперь можно легче дышать.
— Да! Теперь вы можете и должны идти к завоеваниям, — добавила Рыкса. — Я дочь короля, и надеюсь быть королевой.
Рыкса сделала движение, словно надевая на голову корону, и медленно направилась к выходу.
Князь долго стоял, задумавшись о разговоре, о жене, о проявленной ею силе характера, показавшейся почти угрожающей.
Но ему не дали слишком много размышлять; вошел ксендз Теодорик с молитвенником в руках. Это был его час.
Пшемыслав, сын набожного, благочестивого отца, служившего другим примером, так как не раз ночью в одной власянице молился до зари, и племянник тоже прославленного набожностью Болеслава, каждый день оканчивал молитвой. С ним вместе молился ксендз Теодорик.
Сегодня он начал с поздравлений по поводу возвращения Олобока, чему все радовались. Князь тоже развеселился и забыл о неприятном разговоре с женой.
На другой день приехал с радостным лицом архиепископ. Этот муж был на то создан, чтобы во времена неладов и смут схватить сильной рукой кормило и вести всех слабых и сомневающихся. Он все время рос в силе, значении, укреплялся в убеждении, что это его миссия. На лице читалось то мужественное спокойное выражение, которое характеризует великих людей.
— Исполнились слова! — промолвил, протягивая руки к спешившему к нему Пшемыславу. — Это был небольшой кусок земли, но болело это унижение захвата! Господи, благослови! Это хорошая примета для будущего!
— А Генрих как? — спросил князь.
— Если не ошибаюсь, — ответил Свинка, — у него не будет ни времени, ни желания бороться за неправильно забранный участок. Я должен созвать Синод рассмотреть его дело с епископом Фомой Вроцлавским, столько он там натворил грабежей и обид. Пошлю ему грозное предуведомление; если не захочет слушать, принужден буду поразить его громом. Неохотно я их бросаю, так как и к ним люди привыкают, но с этим дерзким, который никаких прав не признает, принужден буду поступить именно так.
Вслед за архиепископом вошли с веселыми лицами каштелян, воевода, чиновники, все поздравляя князя и радуясь мужеству своих рыцарей.
Только что завязался шумный разговор, когда гофмейстер княгини раскрыл дверь и вошла красивая, шикарная Рыкса, с гордым, но веселым и свободным видом, словно со вчерашнего дня ничто не смутило ее сердца и не нахмурило чела. Она все больше и больше поражала князя.
— Вы, святой отец, всегда приносите нам с собой благословение, — сказала, целуя руку архиепископа. — И князь, муж мой, так счастлив, как давно уж не был.
— Пусть этот день будет для вас предвозвестником целого ряда светлых дней! — ответил Свинка с волнением пророка. — Так! Исполнится то, что я носил и ношу в сердце, как молитву к Богу! Мы снова увидим на голове князя корону, долго пребывавшую спрятанной, а с нею появятся сила, мир и порядок. Один господин должен быть тут снова.
Пшемыслав вздыхал:
— Долго еще ждать этого, батюшка!
— Одному Богу известно, что далеко и что близко, — возразил Свинка. — Человек должен делать то, что должен, и предоставить Провидению, что должно вырасти из его деяний.
В замке и городе царствовала радость. Ее эхо донеслось даже до темной тюрьмы, где сидел позабытый Заремба.
Старания его тайных друзей, хлопоты Налэнча влияли настолько, что его пока не вели на казнь. И приговор, и исполнение откладывалось со дня на день.
У него появилась надежда, что верный Павлик сумеет его освободить.
Набожный и суеверный Заремба, как и все в ту эпоху, давал торжественные обеты, если только Бог чудом его спасет, но в то же время клялся в еще более решительной мести ненавистному князю.
— Он погибнет не иначе как от моей руки, — повторял постоянно, — если только святые угодники спасут меня отсюда.
Налэнч бегал и хлопотал, стараясь всячески подкупить сторожей или же прорыть ход в тюрьму. Но и то, и другое не выходило. Наконец, когда убедились, что о побеге нечего и думать, Налэнчи и Зарембы