Рассмотрим обычный сценарий, который разыгрывается в судах по всему миру: человек совершил преступное деяние; представители его стороны не обнаружили никаких очевидных неврологических проблем; человека приговорили к заключению или к смерти. Но в нейробиологии этого человека что-то не так. Базовой причиной могла быть генетическая мутация, крохотное повреждение мозга, вызванное невыявленным приступом или опухолью, нарушения баланса в уровне нейромедиаторов или что-то еще. Современные технологии неспособны обнаружить эти проблемы, но подобные нарушения могут вызывать различия в функционировании мозга, влекущие за собой аномальное поведение.

И снова биологический подход не означает, что преступник будет оправдан; он просто подчеркивает ту мысль, что его действия неотделимы от устройства его мозга, как мы видели в случаях Чарльза Уитмена и Кеннета Паркса. Мы не обвиняем внезапного педофила за его опухоль и точно так же не обвиняем магазинного вора за повреждения его фронтальной коры[279]. Иными словами, если есть существенная проблема с мозгом, это дает основания для снисхождения к обвиняемому. В реальности он не виноват.

Однако мы обвиняем его, если у нас нет технологии, чтобы обнаружить биологическую проблему.

И это подводит нас к тому, что наказуемость — это неправильный вопрос.

Представим диапазон виновности. На одном конце находятся люди вроде педофила Алекса или больные с лобно-височной деменцией, которые ведут себя как школьники. В глазах судей и жюри присяжных это люди, которые по воле судьбы страдают от повреждения мозга и не выбирали такого положения.

С наказуемой стороны располагается обычный преступник, мозг которого почти не изучали и о котором современные технологии могут сказать весьма мало. Подавляющее большинство преступников находятся по эту сторону линии, поскольку у них нет никаких явных биологических проблем. Их считают людьми, свободно выбирающими свои действия.

Где-то в середине вы найдете людей вроде Криса Бенуа, профессионального рестлера, которому врач давал огромные дозы тестостерона под видом гормонозаместительной терапии. В июне 2007 года в приступе гнева, известном как стероидное бешенство, Бенуа вернулся домой, убил сына и жену, а затем совершил самоубийство, использовав для повешения шнур одного из своих силовых тренажеров. У спортсмена есть биологическое смягчающее обстоятельство в виде гормонов, управлявших его состоянием, но он выглядит более заслуживающим наказания: ведь он самостоятельно сделал выбор принимать их. Наркозависимые люди тоже в целом попадают куда-то в середину схемы: существует определенное понимание, что зависимость — проблема биологическая и что препараты перестраивают мозг, но при этом часто считается, что эти люди несут ответственность за начало употребления.

Так выглядит обычное представление жюри присяжных о наказуемости. Однако здесь есть серьезная проблема. Технологии продолжат совершенствоваться, и по мере того как средства измерения будут становиться все лучше, линия раздела начнет смещаться вправо. Однажды мы можем обнаружить, что некоторые виды дурного поведения имеют продуктивное биологическое объяснение, как это уже случилось с шизофренией, эпилепсией, депрессией и манией. Сейчас мы способны обнаруживать в мозге только крупные опухоли, но через сто лет, возможно, мы сможем на невообразимо малых уровнях нейронных схем выявлять факторы, связанные с проблемами в поведении. Нейронаука получит возможность лучше объяснять, почему люди предрасположены действовать так, как они действуют.

Виновность не должна определяться ограниченностью современных технологий. Если судебная система признает человека виновным в начале десятилетия и невиновным в конце, то виновность в такой системе не имеет четкого смысла.

* * *

Похоже, не имеет смысла спрашивать: «В какой степени это была его биология, а в какой степени был он?». Теперь мы понимаем, что это одно и то же. Нет значимого различия между его биологией и его принятием решений. Они неразделимы.

Нейрофизиолог Вольф Зингер недавно предположил: даже если мы не в состоянии определить, что неладно с мозгом преступника, мы можем вполне уверенно предположить, что что-то неладно[280]. Действия являются достаточным доказательством аномалии мозга, даже если мы не знаем (и, возможно, никогда не узнаем) подробности[281]. Зингер говорит об этом так: «Пока мы неспособны идентифицировать все причины (чего мы не можем и, вероятно, никогда не сможем сделать), нам следует признать, что у любого из нас есть нейробиологическая причина быть ненормальным». Обратите внимание, что в большинстве случаев мы не можем определить ненормальность у преступников. Взять, например, Эрика Харриса и Дилана Клиболда, совершивших массовое убийство в школе «Колумбайн» в Колорадо, или Чо Сын-хи, стрелявшего в Политехническом университете штата Вирджиния. Что неправильного было в их мозге? Мы никогда не узнаем, поскольку они — как и большинство стрелков в учебных заведениях — погибли на месте. Но можно с уверенностью говорить, что в их мозге было что-то неправильное. Это редкое поведение; большинство учащихся так не делают.

Ключевой момент рассуждения: всегда следует считать, что преступник был неспособен действовать иначе. Преступное деяние само по себе необходимо рассматривать как доказательство аномалии мозга, безотносительно к тому, были выявлены заметные на данный момент времени проблемы или нет. Это означает, что на свидетелей, являющихся специалистами в нейронауках, не должно ложиться бремя доказательства: их показания отражают только наличие названия и методов определения проблемы, а не само существование проблемы.

Таким образом, виновность предстает неправильным вопросом.

Правильный вопрос: что делать в перспективе с обвиняемым преступником?

История обладателя мозга, стоящего перед судьей, может оказаться весьма сложной. А все, что мы хотим знать, — как человек поведет себя в будущем.

Существующие методы наказания основываются на краеугольном камне личного волеизъявления и осуждения, наша же аргументация предлагает альтернативу. В современном обществе глубоко укоренилось стремление к наказанию, но хотелось бы, чтобы дальновидная правовая система больше была озабочена тем, как лучше послужить обществу. Тех, кто нарушает социальный договор, нужно ограничивать, но в этом случае будущее важнее прошлого[282]. Тюремное заключение не должно основываться на жажде крови; его можно варьировать в зависимости от того, насколько то или иное деяние может повториться. Более глубокое изучение поведения позволит лучше отследить возможность рецидива, то есть понять, кто выйдет и совершит новое преступление. Это дает основу для рациональных и основанных на фактах приговоров: некоторых людей нужно убрать с улиц на более долгий срок, поскольку велика вероятность совершения повторного преступления; другие же в силу ряда смягчающих обстоятельств менее склонны к рецидиву.