когда я захочу…

В большинстве случаев говорю быстро — как будто тороплюсь скорее высказать то, что надо сказать… В детстве папа звал меня „тараторкой“…

Когда я говорю об интересном — вся загораюсь, и в глазах зажигаются искорки.

Иногда же бываю очень спокойной и рассудительной — говорю медлительно…»

И в 1930 году, когда вся страна боролась за выполнение пятилетнего плана, Вера Владимировна таким вот невеселым образом подводила итоги своих мелких жизненных планчиков:

«Сегодня 28 июля — 13 лет моей жизни с Михаилом. 13 лет назад произошло то, что „связало наши жизни“.

Жалею ли я об этом? Этот человек не дал мне счастья… Немножко „яркой страсти“ в молодые годы, несколько лет „обеспеченной“ жизни в зрелые — вот и все, что я от него имела.

Несколько „приятных“ разговоров с умным человеком — вот еще можно прибавить…

И это — всё…»

Нет, еще не всё.

«Сегодня Михаилу 35 лет… Ведь „тогда“ — я „подарила ему себя“ — наивно и романтично.

Сегодня же я подарила ему ¾ банки абрикосового варенья — на целую не могла уже достать абрикос. Он был очень доволен, наверное, не меньше, чем 13 лет назад… Подарила ему еще флакон одеколону — „Шипр“, он любит, устроила „праздничный обед“ с пирогом».

Но Мишель до такой удивительной степени старался быть обыкновенным гражданином, что после обеда, несмотря даже на дождь, укатил на бега.

«Хотя бы он догадался, — мечтала Вера Владимировна, — привезти мне какой-нибудь подарок к сегодняшнему 13-летию». Но отдавала Мишелю и справедливость: он-де из 1000 рублей, полученных из «Мюзик-холла», отвалил ей целых 200 р. «Правда, мне было бы приятнее, если б он сам купил мне что-нибудь, привез бы из Москвы какой-нибудь маленький подарок…»

Но Мишелю не до ее мещанских ожиданьиц, его со всех сторон предупреждают, будто бы ему хотят, я извиняюсь, пришить вредительство. Может быть, раздумывала Вера Владимировна, «они» поняли, что «те „мещане“, над которыми он так смеется в своих книгах, не кто иной, как сам „пролетарий“ — краса и гордость революции».

Вот до каких контрреволюционных резолюций бывшая офицерская дочка докатывалась в своих дневничках: «В конце концов Михаил, конечно, „их“, да он и сам признает это, только нет у него полной веры в этих людей, а потому и в исход их дела и их борьбы…»

Тут Вера Владимировна попала в самую что ни на есть точку. Отдаться победителям, ясное дело, всякому хочется, а вот полюбить их бывшему интеллигенту уже куда потруднее. Потому что ихняя старорежимная любовь больше требовала, я извиняюсь, обладать, а не отдаваться. А какое может быть такое обладание победителями? Это они кем хотят, теми и обладают.

И вдруг Верой Владимировной с чего-то вдруг бешено захотел пообладать Браунинг № 215 475, он же Красный Звонарь, он же Красный Поэт, он же Красный Дьявол, а для поклонников даже и Красный Беранже. Его стихи-«набаты» каждый день громыхали в «Красной газете», в «Известиях ВЦИК», в «Красной Армии», в «Звезде красноармейца», в «Еженедельнике ВЧК». Браунинг № 215 475 врывался в редакционные помещения в геройском кожаном пальто, красный от мороза и спирта…

Его похвалил сам товарищ Ленин за переложение для пролетарского употребления британского империалистического бахвальства: нет, это вовсе не англичане, а коммунары никогда, никогда, никогда не будут рабами!

Чапаевские усы, огненный взор, поэтическая грива, сбитая на затылок военная фуражка с красноармейской звездочкой, грозные строчки за строчками…

Мягкотелые, прочь! Наступила

Беспощадных расстрелов пора!

За каждую голову нашу

Да скатятся сотни голов!

Друзья, не жалейте ударов,

Копите заложников рать —

Чтоб было кому коммунаров

В могильную сень провожать!

Красный Звонарь проводил в могильную сень самого товарища Ленина «Каплей крови Ильича», а потом бурнопламенного Красного поэта, я извиняюсь, не знаю, какая муха укусила, из-за которой он зажегся бешеным огнем желанья в отношении Веры Владимировны.

И начал ее бомбить огненными почтовыми отправлениями.

Какие линии! Какое наслажденье

Ладонью властной трепет ощущать

И негодующее сопротивленье

Коленом первобытным подавлять.

Пусть я ушел, но если захочу я,

Ты в прах падешь перед своим самцом!

Пусть Михаил, свою погибель чуя,

Погасит пламень ледяным свинцом.

Красный Дьявол умел и прозой объясняться:

«Я Тебе говорю: я — твой самец. Я первобытно груб, жесток и черств в желаньи, но Ты моя: они не умели Тебя брать, они не понимали, чего Ты хочешь, я умею и понимаю.

Утиши мои муки, погаси мое горенье ночью любви — и я буду служить Тебе, как раб, и брать и владеть тобою, как голый, первобытный самец, владелец души и тела своей покорной владычицы и рабыни-самки».

Мишелю Браунинг № 215 475 отводил роль самую что ни на есть обидную:

«Я ушел, ибо глаза твоего мужа выражали муку, а я терпеть не могу в глазах мужчины муки и мольбы о снисхождении.

Пусть Михаил убьет меня — всю ответственность я на себя возьму.

Какая это мука — не видеть Тебя после того, что было в твоем алькове, в Твоей измятой моим лежанием кровати».

Принимай насильника, хозяева!!

Муж, стели постелюшку пуховую

Кружевною простынью шелковою,

Чтобы было где с лебедкой белою

Тешиться-любиться ночкой целою,

С той лебедкой ли — с твоею женкою,

Гибкой, хрупкою былинкой тонкою!

Я Верунькой, полонянкой милою,

Коль не дастся — овладею силою!!

А тебе, бессильнику осклизлому,

Время к черту выметаться из дому!

Это он про Мишеля так-то! Бессильник да еще и осклизлый!

А сам-то Браунинг чего об себе понимает?

«Жизнь моя искалечена, у меня уцелела только одна вера — Ты, которая вчера придумала и уготовила мне такую нечеловеческую пытку.

Я пишу Тебе — ибо знаю, что и сегодня мне не удастся целовать твои холодные ноги, обнажать твое с ума меня сведшее плечо. Даже в этом мне отказано тем, кто может, когда только захочет, брать и обнажать Тебя.

Веруня, где я возьму слов, чтоб опьянить, одурманить, покорить Тебя, вот точно так же, как опьянила, одурманила и покорила Ты меня своими пытками — твое плечо, твоя нагая спина, твои ноги, когда я расстегиваю кнопки и вижу милые кружева самого интимного, самого дорогого…