Я знаю, как Вам больно сейчас, мне больно самой, мне жаль Вас, жаль вашей тоски, вашего одиночества, но ведь Вы это знали, я сразу сказала: люблю Мишу, люблю Валю! Никогда!

Да, еще одно! Никогда не говорите с Михаилом, иначе навсегда потеряете меня. Не нужно втягивать его в какую-то борьбу, борьбу вокруг самки, как сделали Вы. Не такой Михаил человек! Самое нелепое было думать, что Михаил убьет Вас. Господи, как нелепо!

Пожалейте себя! Вы нужны новой жизни, которую Вы же помогали строить. Покажите мне вашу жену и сына, даже познакомьте с ними. Право, приезжайте все вместе к нам на дачу! Ведь я ваш каприз, самовнушение! Свою душу и тело я уже добровольно отдала, но во мне осталось еще много, много. И если бы Вы по-настоящему любили меня, а не просто желали как самку, Вы сказали бы, что я даю Вам очень много».

И это еще не всё!

«Тебя живого, реального не люблю и любить не буду, не верю тебе и в тебя, но письма твои люблю, стихи люблю и лицо твое там, на страницах маленькой книжки, — люблю. Такие глаза — покоряют! В них сила и дерзость, жестокость и дикость. Пишу не тебе — тому на портрете. Ведь там ты — разбойник!»

Тоже, стало быть, дерзкий или, забыл, какой там, властелин.

Но разбойник и римлянин от таких ее объяснений и признаний только до крайности вскипятился:

«Лжешь! Притворяешься! Ты не девочка и не девушка восемнадцатилетняя! Жизнь и мужчин знаешь! Обладать душой невозможно без обладания тела!

Ты обнажила передо мной и отдала мне свою душу — я пьян от наслаждения. Но наслаждение не полное: женщина вся в сексуальном. Я должен знать, что чувствовало твое тело, до самых сокровенных его уголков, когда ты писала некоторые фразы. Я должен это знать, ибо без этого нет полного обладания твоей душой.

Опять непонятно? Не верю, все понятно!

Со мной не лицемерь: не пройдет!

И совсем неуместны эти трагические фразы о разрушении гнезда и о Михаиле с Мышонком. Лишать тебя Михаила с детенышем никто не собирался. Ты великолепно можешь принадлежать Михаилу и мне, а у маленького будет второй отец. Где разрушенье? Если так надо, Михаил ничего не узнает. От тебя зависит.

Встреча же с моими невозможна — жена способна на визг, царапанье и всякую вульгарность и пошлость. Первобытная грубая самка, за своего самца готовая горло перегрызть тебе!

Давай условимся так: ты мне отдашься уже в городе, через месяц, через два после того, как я возьму твою душу».

Но голубой маркизе такие напоры тоже пришлись не по шерсти:

«Я раскрыла перед Вами свою душу только потому, что наивно поверила, что между нами возможны искренние и теплые человеческие отношения. Но из этого получилась лишь нелепая и безобразная комедия.

Прошу Вас больше не передавать мне никаких писем и никаких стихов. Ни читать, ни отвечать на них я больше никогда не буду».

После такого, я извиняюсь, отлупа бывший номерной Браунинг чрезвычайно долго, чуть ли не целый календарный год, не отвечал. Или письма где-то затерялись, а может, были выкинуты в мусорное ведро. Разыскать удалось только очень запуганный ответ, неизвестно точно, на какие слова и события:

«Спасибо за переданные приветы и добрые обо мне отзывы. Ты по-женски чутко поняла, что мои грубость и цинизм — все это напускное, чтобы скрыть боль. Я рад, что у тебя такая тонкая всепонимающая душа.

И ты очень умно поступила, что не отдалась мне, — тогда бы прости, сказка!

После тебя я имел по-настоящему восьмерых женщин, но они почти не барахтались и ничего поэтому не дали моей душе, кроме утоления голода.

Мне бы хотелось повидать тебя, я ведь, слава богу, уже не такой сумасшедший, что прежде, — целых два удара перенес! Но, конечно, хотеть тебя и ласкать буду, а ты взамен опять будешь получать чудесные стихи.

Только не читай их благоверному — на кой черт?

Теперь я обнищал и вряд ли выгоняю десятую часть заработков твоего мужа, но противно, подобно ему, кувыркаться по заказу на потеху почтеннейшей публики».

И наконец ее отыскавшийся окончательный ответ:

«М. б., Вы один совсем поняли и по-хорошему пожалели меня. И о Вас я думаю хорошо. И к Вам я, м. б., приду — „за смертью“ — как Вы сказали давно. Если пойму совсем, что нет сил жить. Если признаю себя побежденной. А это, кажется, возможно. Жизнь сильнее нас. А если так — нужно уйти».

Следы Красного Звонаря кое в каких писаных бумагах еще все ж таки отпечатались. В год Великого Перелома последний римлянин пенял уже самому «Михе» — Мишелю, стало быть, — каково ему невыносимо было при посторонних на лестнице дожидаться, когда благодетель Мишель, я извиняюсь, отслюнит ему трешку. Хотя сам Красный Дьявол, по его хвастливым заявлениям, в три месяца написал три замечательные книги более чем на 3000 рублей.

Красный Беранже еще, я извиняюсь, повыеживался: во всем-де нашем издательстве по плечо мне только ты (то есть, значит, Мишель) да Радлыч — был такой карикатурщик Николай Радлов. Последний римлянин полагал себя еще и повыше Мишеля: беседы со мною — это-де счастье, Мишенька, для тебя, потому что они могли бы выпрямить твой искривленный роком позвоночник.

Это он так напрямую и лепил Мишелю в лоб.

Зато в последнем письме от 26 июля 1937 года бывший Красный Дьявол уже лепетал скромнее скромника из скромников: «К Вам я обращаюсь, Михаил Михайлович, с мольбой о защите моей голодающей жены». И дальше плел чего-то до крайности жалостное: ссуда, пособие, литфонд, 200 р., 101 р., 25 р., 30 дней жила одним черным хлебом, тяжко больная сердцем, поступила работницей на фабрику игрушек, 125 р. в месяц, одна квартира 60 р. в месяц…

Про себя зато он особенно не умолял: да, ему, конечно, очень тяжело в тюрьмах, но старому дураку, пятидесятилетнему, «повинному во вредной болтовне», туда и дорога, ему даже «очень милосердно дали 5 лет лишения свободы и 3 г. поражения в правах», он «сам стремился к перековке»…

Правда, перековаться, похоже, не сильно успел, протянул, я извиняюсь, в лагере совсем относительно недолго.

Но это я чересчур далеко вперед по календарному времени забежал. Вернусь к геройской эпохе сворачивания нэпа всерьез и надолго.

Мишель со своей супругой были, идейно рассуждая, частники, да