– Слышь, Чухля, это долговязое чмо, точно, мужик! Ну расплодились педики на приволье… Может, им морду набить, а?

Окончательного решения мы не услышали. На счастье открылась дверь подъезда и мы шустро нырнули внутрь, заставив девицу лет шестнадцати изменить намерение выйти. Она невольно подалась назад, обругала нас старыми кочережками, и это было приятно. Кочережки – они женского пола. Уже в лифте Наташка стянула парик и внутренней его стороной стерла с лица излишек макияжа. Остатки его очарования ей не прибавили, но пострашнела она к лучшему. Появился шанс на обратном пути обойтись без мордобития.

На звонок в квартире Хрюшановой, как и ожидалось, никто не отозвался. В запасе было еще три двери, и судьба оказалась к нам благосклонна. После первого же звонка к соседям нас послали к чертям собачьим, объявив, что бомжам ничего не подают.

– Мы не бомжи! – заорала Наташка.

– Бомжи не мы, – добавила я, некстати вспомнив знаменитый социалистический лозунг про рабов, и, порывшись в сумке, продемонстрировала дверному глазку купюру в пятьсот рублей.

Загремели ключи, дверь приоткрылась. Сухонькая ручка проворно выхватила у меня деньги, которые я, честно говоря, никому отдавать не собиралась. Просто хотелось доказать некую состоятельность.

– Че надо-то?

В образовавшуюся щель из-под кустистой седой брови на нас подозрительно смотрел цепкий глаз неопределенного цвета. Подбородок оживляли редкие седые волосинки. Несмотря на купюру, дедуля осторожничал. Я пожалела, что заранее не обдумала ответ на этот вопрос.

– Че надо! Че надо! – вмешалась Наташка. – Маринку с ее козлом! Придушить хочу.

– Дак у меня их нету.

– Дак их и дома нету. А когда Маринка у меня деньги оставила, сказала, что отъедет ненадолго. Если задержится, зайти в сто двадцать вторую квартиру. Дедуля, мол, в курсе, куда я подалась и, если задерживаюсь, помогите ему.

– Дак какая я вам дедуля?

Дверь приоткрылась немного пошире, демонстрируя худенькую фигурку в застиранном ситцевом халатике.

Наташка не растерялась и накинулась на меня:

– Ир, ну, ты даешь! Как всегда все перепутала! Почему бабулю дедулей обозвала?

Бабушка сняла дверь с цепочки и проявилась окончательно, предоставив мне возможность оправдаться:

– Дак, думала, это Маринка перепутала. Простите меня, но у вас на подбородке… как бы это сказать…

– Разве ж это борода? – живо удивилась старушка. – Три волосины! Зато макушка почти лысая. Это от старости. Сто два годочка! Заходите, коли с добром пришли.

Дважды себя просить мы не заставили. Старательно закрывая за нами дверь, старушка жаловалась на отсутствие Маринушки, которая и за хлебушком сбегает, и конфетками побалует, и постирает, когда надо.

«Если тебе, Любовь Захаровна, че надо, не стесняйся. Скоро у меня денег будет – целые тыщи, а то и мильоны». Значит, она их у вас оставила? А я уж счет дням потеряла. Нету и нету моей голубушки. Этот-то ее архаровец заезжал, сказал, в командировке она, а после и сам пропал. Только какая же у нее командировка приключилась? Врет он, как сивый мерин.! Я на этот стульчик присяду, в нем спине удобно. А вы устраивайтесь на диванчик. Я его пять лет назад перетянула. Теперь таких хороших не делают. Только вот валики маленько пообтрепались. Кот у меня был, все их обдирал. Помер год назад от старости. Сто два годочка!.. Нет, пожалуй, поменьше пожил… Уж такой красавец был, такая умница!

Бабулька всплакнула, мы растерялись и принялись уговаривать ее успокоиться – ее родной котик все-таки довольно долго пожил на этом свете в тепле и неге. Затем заговорили о помощи, которую готовы оказать ей вместо Марины. Она неожиданно насторожилась и подозрительно спросила, если мы от Марины, то должны знать, как ее, старушку, зовут.

Наташка ни секунды с ответом не медлила:

– Дак Любовь Захаровна…

– Ну правильно, – окончательно успокоилась бабуля. – Тут к этому ее дармоеду милиция приходила, – перешла она на шепот. – И ко мне звонили, только я их не пустила. Знать, мол, ничего не знаю, сто два годочка, уж я из ума, мол, выжила. Они и отстали. А Маринка мне лучше родной была. Родная-то внучка в шестьдесят лет, стыдно сказать, от простуды померла. Все нутро себе выжгла лекарствами, так-то вот! Удивляетесь? Нечего удивляться. Я Римке, своей дочери, говорила, балуешь ее! Уж такой неженкой росла…

– Любовь Захаровна, – рискнула я перебить старушку, – так ведь Марина не все время рядом с вами жила, только после смерти Руслана Хованского назад вернулась. Кто ж вам тогда-то помогал?

– Она и помогала. И мне, и Генке своему. Часто приезжала, не бросала. Любит меня. Я ж с ней частенько сидела, пока ее мать на работе крутилась. Из школы встречала, кормила, поила… Я вам сейчас покажу, какую Марина мне кофту подарила на день рождения!

Старушка бодро сорвалась с места и засеменила к комоду. Схватив фотографию в рамочке, также бодро вернулась назад:

– Сама-то кофта у меня в шкафу, нафталином пахнет, не хочу выветривать, а то живо моль сожрет. Вот в этой кофте ее приятель меня с ней и сфотографировал на цветную карточку.

Наше откровенное изумление привело Любовь Захаровну в полный восторг:

– Что, нравится? Дорогая! Марина толк в вещах знала, даром, что в бедности жила. Только и хлебнула хорошей жизни с Русланом, пока он не помер. Его бывшая даже вещи ей забрать не разрешила, сразу из дома выставила. Уж очень Маринушка убивалась по Руслану. Только по-особому. Как закаменела. Генка-то ему и в подметки не годится. Вот, говорите, у меня борода… Уж у кого борода-то, так у него. Отсидел да такой холеный стал! А все равно стыдно было. И все-то он кособочился при встрече, все-то кособочился… Воротник поднимет, глаза спрячет и шмыг мимо! Марина, даром что на десять лет его младше, из жалости его тянула. Что раньше, что теперь. Несчастным прикидывался. Химический завод все здоровье, мол, отнял. Он ей за то время, что вместе жили, ни копеечки не платил. А деньги у него большие были – на заводе-то эту, как ее?.. Ну, чем градусники заправляют…

– Ртуть, – онемевшими губами подсказала я.

– Во-во, ее воровал и продавал, а деньги на баловство тратил – наркотики разные. Это, значит, пока не посадили. И недолго отсидел, а вернулся такой тихий – враз вылечили. Ему бы работать, пока за старое не взялся, так Маринка жалела. Как же, здоровье плохое.

– Наверное, ей было неудобно брать с любовника деньги, – предположила я.

– Да с какого любовника?! – возмутилась Любовь Захаровна. – Брат он ей родной. Кормила, поила… Марина – женщина порядочная. После Руслана ей никто не нужен был. И тоже – гусь! Она ведь до него на таком хорошем месте работала. С телефонами была связана – такие верещалки, у вас, небось, тоже есть. Даже в руки брать страшно. Руслан ее с работы-то сорвал, дома посадил. А как помер, она без ничего осталась. Вот и перебивалась, как могла. Образованная, с институтом. Но немножко без работы-то посидела. Ее обещали назад на старое место взять и взяли, только меньше платить стали…